Сад - [14]

Развлекать он стал красавицу Марину. Но он был нехорош сегодня (он мог быть то прекрасным, то некрасивым — то светлым, то тусклым, Надю всегда это поражало; что было причиной этих превращений — освещение ли, его ли настроение, или ее настроение, она не знала!).

Сегодня он был нехорош и ничего ему не давалось, красавица не обращала на него внимания, она ни на кого не обращала внимания — молчала, почти не ела, лишь время от времени, когда ее оставляли в покое, быстро-быстро хрустела огурцом.

— А хотите, я вам спою… — догадался он и схватился, как за спасение, за гитару.

— Спойте, — пожала красавица плечами.

Но и песня ему не удалась.

Надя смотрела на него — совсем потускневшего, — и сестринская, материнская какая-то жалость захлестнула ее, Господи, как он был уродлив: большой, губастый, лохматый — рядом с маленькой мадонной Мариной.

Мадонна… С поджатыми губками и взглядом умирающего карася. Чего ей надо-то, этой рыбе, зачем она притащилась сюда? И как она смеет — так — смотреть на него, будто он пустое место, будто он ничто, будто он — это не он, не тот, кого она, Надя, так любит, кого любить — такое счастье; и который любит так, как не любит никто. Как она смеет — эта дурочка…

Окно распахнули — и небо стало совсем близким, и закружился по комнате запах глицинии акации и сирени.

Романыч сидел в углу — читал рукописи Семена, Семен все еще развлекал Марину. Предоставленная самой себе, брошенная всеми Лида сердито просила Надю:

— А вы любите «Болеро» Равеля?

— Что? — удивилась Надя и, наткнувшись на «знающий» Лидин взгляд, поняла, что она Надя, в этой глуши, в этом халате, со своей профессией вязальщицы, никак не может знать ни «Болеро», ни Равеля, а Лиде только этого и надо, и Надя неуверенно кивнула, кивнула так, словно была в сговоре с Лидой, словно вот она кивает, что, да, любит, а на самом деле не знает ни Равеля, ни «Болеро». И Лида отвернулась, удовлетворенная, и повеселела, и пошла, и села рядом с Мариной.

Надя сидела у стола лицом к небу. И ждала.

Они ходили провожать гостей. Надя слышала голоса — они уже вернулись и курили на крыльце. Они вошли в дом, и Романыч сказал: «А вот теперь будем гулять». И стали гулять.

Надя очень гордилась, что они приняли ее в свое мужское братство. С Романычем ей было легко и просто, ей казалось, она встретила давнего друга, утраченного когда-то, которого встретить уже не надеялась. И вдруг — он тут. Романыч, которому она тоже не понравилась с первого раза, потом — опять-таки — ощущал все совершенно так же, как она. Говорил: «Какой ты товарищ-то надежный, Надя», — и глаза его, глаза Пьеро, лучились. Он говорил Семену, что ему повезло, что Надя — чудо, что не отправиться ли и ему в какую-нибудь Тмутаракань за спящей царевной. Они пели втроем песни, которые Надя считала своими и которые, оказывается, были песнями не только Семена, но и Романыча, их общими песнями. Романыч ухаживал за ней — они оба наперебой ухаживали за ней, они были рыцарями, а она прекрасной дамой. Раза два-три в каких-то спорах они с Романычем оказались на одной стороне, вдвоем — против Семена…

И вот еще что Надя вспомнила (против воли, не желая вспоминать): однажды в каком-то серьезном разговоре — а они говорили обо всем — Романыч сказал: «Я уже говорил когда-то, повторюсь: если бы у смерти было имя, то звалась бы она Кассандрой…» — «Как?» — переспросила Надя. «Кассандрой». Надя взглянула на Семена — он опустил глаза на мгновение раньше, чем она.

А еще она позволила Романычу поцеловать себя, Семен был тут же. Он сказал, когда Романыч отлучился, что она плохо ведет себя, что он боится… Надя была довольна — он ревнует. Наконец-то и он ревнует. Пускай, пускай почувствует, каково это.

Случилось это дня за два до отъезда Романыча: Семен и Романыч сидели за столом, то пили, то пели, Надя лежала на диване. Она спала и не спала — она была еще не там, но уже не здесь. Она как раз возносилась. Еще пять минут назад она принимала участие в разговоре — хотя уже перебралась на диван — горячилась, доказывая что-то, хотела даже вернуться к ним за стол, но потом передумала — спустилась обратно.

И вот родилась тишина: Семен с Романычем молчали — наступила передышка в долгом их говорении; а она — замолчавшая раньше их — возносилась. Ей казалось, она лежит на огромной чьей-то ладони, подрагивающей так, будто локоть, опершийся о твердь, занемел. Она была приподнята надо всем земным, дневным, но не вознесена еще в сон. Зыбкое марево окружало ее. Вдруг сквозь это марево пробилась фраза — она вплыла к ней откуда-то издалека, изуродованная долгой дорогой, казалось, ее пропустили сквозь извилистые трубки валторны. Вначале она не поняла ее смысла.

— Как там она? — это говорил он. И после века молчания: — Все с ним?

И тут же ладонь, на которой она возносилась, перевернулась — сон разбился вдребезги. Она совершенно очнулась, но глаз не открыла.

Видно, Романыч кивнул на нее. Видно, он обернулся, и посмотрел, и сказал:

— Спит.

И вот тогда она позволила Романычу поцеловать себя. (Только ли поэтому?) И она видела, что нравится Романычу. И Романычу не хотелось уезжать. Он сказал, что вернется. И вернулся.