Сад - [12]
И сейчас же она перестала стоять у калитки, держаться за штакетины рукой, перестала видеть, как идет процессия, она увидела небо, наполовину в звездах, наполовину в блеске солнца, и ничего, кроме неба, оно медленно двигалось над ней — точно конвейер.
А чьи-то липкие руки держали ее здесь, на земле: за ноги, за руки, за плечи, за бока. Но ей это было все равно. Она была занята: глазами она ловила звезды — падающие и могущие упасть. Солнце осталось за головой. Вокруг раздавались бранные крики. Она была равнодушна. И она не стыдилась наготы — все равно ведь она мертвая.
Ее положили на землю, она приподняла голову, огляделась и узнала лунный пейзаж, что висит на стене. Ее положили под дерево-полупальму с кроной из змей. Ручеек щебетал затаенно. Дорога плыла мимо — к холмам. Возле нее толпилась процессия. Она видела только сапоги, стаю сапог. «Ну что же, — сказал тот, что шел первым, и наклонился над ней, — пора начинать…» И она поняла, и закричала от ужаса, и проснулась.
Тьма нависла над ней, но — он был рядом. Он обнял ее, она забилась ему под мышку, она стиснула зубы.
— Ну что ты, что ты, солнышко мое, маленькая моя девочка, я ведь здесь, с тобой, — шептал он и гладил, гладил ее, как одичавшего котенка.
— Только ты не уходи, только ты не уходи, — бормотала она, вцепившись в него обеими руками.
И сапоги отступили.
Над садом нависла тягостная жара, жара изо дня в день, из часа в час. Был конец июня.
Надя, пережидая солнце, бродила по дому в старом купальнике — из комнаты в комнату, с этажа на этаж — и нигде не могла найти пристанище: всюду была жара; поднялась даже на чердак, но там была настоящая душегубка: губительное, губительное солнце — даже крысы не выдержали, ушли с чердака. И время остановилось.
Надя пыталась вязать — солнечные лучи, проникающие всюду, вплетались в шляпный узор, и шляпы сверкали, как снежные вершины. Она не завидовала курортницам, которые их купят, — мечтали спастись от солнца, а водрузили себе на головы переплетения его лучей.
Надя пыталась вязать (за прошлый месяц она получила почти столько же, сколько получала до его появления, она стала хорошо работать), но сегодня жара была совсем уж нестерпимая, все валилось из рук.
Семен с утра уехал в город — говорить с Москвой, с издательством. Когда он сказал про Москву — сердце ее вопросительно екнуло, но даже ревновать в такую жару было невозможно. Да и думать она забыла, что была такая — Хельга. Горгона Медуза. Ее унесло отливом далеко-далеко, за горизонт.
Недавно он перебирал бумаги (она помогала ему, сидели на полу), наткнулся на фотографию, подержал ее в руках, усмехнулся: «Ну и дурак же был… склеивал, — и протянул ей. — Вот, полюбуйся — она».
Надя посмотрела, отдала, он небрежно отбросил ее в ворох других бумаг.
Надя испытала тогда двуглавое какое-то чувство: чувство довольства и недовольства одновременно, ей, конечно, приятно было, что так обошлись с той, но, с другой стороны, значит, и с ней обойдутся так же — когда она станет прошлым.
Надя уже совершенно свыклась с тем, что он рядом, она не оборачивалась назад, она не заглядывала вперед — она уже не думала, что он может исчезнуть, как туман. Ее перестало удивлять его лицо, и то, что он поэт, и то, что любит ее. Надя не сомневалась уже, что любит. Она все принимала как должное. Он перестал быть принцем, он перестал быть чужим. Ей уже не казалось, что все, что он ни делает, хорошо. Она причислила его к ликам своих (небольшой ряд людей, на которых она смотрела с пристрастием; до Семена только мать и Жанка входили в него) и пристально следила за ним, замечая все его промахи и оплошности, которые — вот чего она боялась — заметят и другие, заметят и осудят. Всякий раз, когда он «проливал соус», она мучилась вместе, одновременно с ним и сердилась на него: зачем он не совершенство? Она копила его обиды, так же, как свои.
Потом Надя стала замечать, что перенимает его привычки. Она углублялась в работу и при этом вбирала губы в себя — так, что выемка под носом исчезала, натягиваясь. Она пела его песни, и ей казалось: она знает их с детства. У нее изменилась походка: она стала ходить враскачку, по-медвежьи. Она полюбила картошку, жаренную на постном масле.
Она стала скучать.
Значит, это все… Теперь всегда будет так? Завтраки, обеды, весь день — шляпный узор перед глазами, потом ночи, и снова: завтраки, обеды… Все одно и то же. И тихо — точно во сне.
И вот, чтобы взорвать скуку, чтобы она разлетелась по миру серой пылью, Надя принялась вызывать духов тьмы — ссоры. А она стала очень обидчива. И ревнива. И горда.
После каждой ссоры неизменно в ней зарождалась, зрела томительно, медленно, толкалась внутри, точно оживающий ребенок, нежность, сходная со сладким ужасом. Может быть, ради того, чтоб испытать вновь это чувство, и вызывала она злых духов…
— Эй, Филимонова-а, — услышала Надя, забившаяся от жары в угловую, самую тенистую комнату. — Есть кто дома?
Светка Соловьева.
У Светки были дети — две девочки, Светка была замужем второй раз, жила на «Греческом повороте», и виделись они то раз, то два раза в году. И, может, оттого, что так редко виделись, остались друг для друга теми же, что восемь лет назад. Надя при Светке испытывала такое чувство, будто влезала в старую, давно сброшенную кожу. Она чувствовала, как волосы, разделенные пробором, завязываются в два великолепных хвоста, начинаясь чуть повыше ушей и свисая до груди, исчезал шрам от аппендицита, исчезали все другие шрамы — она обращалась в беззаботную, безоглядно живущую (потому что оглядываться было не на что — прошлого еще не было) Надьку. Наверное, и Светка натягивала на себя старую кожу — не может быть, чтобы она осталась той же, неженкой и ломакой (какой представала перед ней), к нынешней, толстой и кудрявой Светке это никак не шло, это кожа, это всего лишь старая кожа.
