Повесть
I
Сон был тяжелым. Она сразу перебралась на соседнюю кровать, легла так, чтоб перед глазами была стена — не окно. Думала, не заснет, и не хотела спать, хотела дождаться первого света, чтоб успеть привести себя в порядок, боялась, что он проснется раньше и застигнет ее спящей — некрасивой, она знала, что некрасива, совсем уж некрасива, когда спит. Кровати (железные, с панцирными сетками, с длинными ножками на блестящих колесиках, со спинками, как окна, сквозь которые можно смотреть друг на друга) стояли под прямым углом одна к другой — шаг был между ними, шаг, равный окну; над его ногами висела расхлябанная книжная полка с книгами пятидесятых годов по домашнему хозяйству, со стопкой выкроек, вырванных из «Работницы», над ее — слишком большая для такой комнаты картина, вправленная в витую бронзовую раму, с изображением лунного возрожденческого пейзажа (откуда она взялась — никто не знал). Лица его она не видела, бугор туловища под одеялом — спиной к ней. «Куда ты…» — сказал он, когда она выбиралась из тепла. «Зачем ты?» — сказал еще. Она дождалась, чтобы он заснул, и только тут напряжение, как лед, сковывавшее всю ее, раскололось, она вздохнула свободно, с облегчением, но думать еще не могла.
И заснула, и во сне барахталась в холодной тьме среди обломков стремительных льдин.
Проснулась от ужаса — давно уже было светло, увидела его, спящего: лицо светлеет за серебристой решеткой кровати, поднимет голову — увидит ее… Попыталась встать, чтоб не скрипнуть сеткой, но ничего не получилось… Он вздохнул во сне, зачмокал губами — она замерла, босая, на полу: глаза его были закрыты — нырнула поскорее в спасительный кокон халата, села к окну.
Закинула шторку из тюля за спину — стекала по спине, как фата. Она этого не видела.
На подоконнике в разноцветном беспорядке: банки, баночки, тюбики — с кремом, тушью, помадой, пудрой, — все наполовину использованное, затасканное, без крышек и крышечек, посередине — круглое неустойчивое зеркальце; прислонила его к стакану с мутной водицей и занялась своим лицом.
Неудобно пригнувшись, она видела бледное лицо в зеркальце и не видела побледневшего окна, да и лицо она видела постольку-поскольку, вся обратившись в слух и заплечное зрение.
Она поняла — не успела: кровать длинно заскрипела (глаза в зеркале сделали стойку).
Она слышала, как он спускал на пол ноги, искал одежду, наигранно удивляясь: «И куда все запропастилось…» — одевался, потом подошел к ней, положил на ее согнутую спину руки; новый, не стиранный еще тюль колол его ладони — она была точно в кольчуге, в кольчуге из тюля.
— Ты встала уже?
Она кивнула два раза, размеренно, как — тик-так.
Руки попытались повернуть ее к себе — она уперлась ступнями в плинтус, как в педали машины (уехать бы, исчезнуть бы…). Руки сдались. Он, растерянный, стоял за ее спиной.
— Мне уйти?
Она нагнула голову, поправляя соскальзывавшее зеркало, и через мгновение тишины услышала, как он уходит.
Он прошел мимо окна, не повернув головы. Подбородок ее дрогнул, углы губ растянулись — она покачала головой саркастически и зевнула.
Пятно окна долго не прояснялось, она глядела в него, как в твердь зеркала, в зеркале отражалась прошлая ночь.
Он пришел попросить дров. Он снял домик — да, та развалюха по дороге к водопаду, нет, он за нее ничего не платит, смешно было бы, да ему и нечем, жил у знакомых в городе — подыскивал варианты, здесь хорошо, то, что ему нужно: горы, природа, никто его не знает, он, собственно, за тем и ехал из Москвы — полного одиночества захотелось, устал, устал, устал от всего. Сколько дров нужно? Ну хотя бы на день, погода была прекрасная, а тут такое началось — не успел запастись дровами, сидит теперь у себя в берлоге, зубами лязгает, плохо, когда холодно… А она одна живет? И не страшно?.. Дом в лесу стоит, шакалы воют, на улице черт-те что… Ах, ружье… Это, конечно, — с ружьем легко жить на свете. А как ее зовут? Надя? Почему же так недовольно, разве имя ее — тайна? А он Семен.
А она все это знала. Кроме того, что он за одиночеством сюда приехал… Несколько раз видела его (и это не в оправдание себе — мол, первый раз видит человека и сразу в постель), а однажды (он шел с носатым стариком, старик этот из города время от времени приезжал, а она шла им навстречу!) взгляды их встретились. Она ничего такого не почувствовала, только — если бы они тогда не посмотрели в глаза друг другу — не было бы этой ночи. Она опять вспомнила этот его взгляд, в котором, казалось ей теперь, таилась уже эта их ночь, глаза эти предчувствовали будущее — в отличие от ее глаз, и она, заглянув в них, тоже каким-то краем увидела его, и вот потому, что увидела, оно и стало возможным. Печальные, виноватые глаза (тем, может быть, и виноватые, что знали о том, чего не знала она, чего не знали другие, чего никто не знал), и — бесстыдные, даже бесстыжие. Печальные, виноватые и бесстыжие одновременно. Глаза с двойным дном.
И, увидев эти глаза, она поняла, что с этим человеком все возможно, с ним нет запретов. Запрет, который она — с помощью окружающих — наложила на себя, мог снять только он, только он мог расколдовать ее от семилетней (семижды семилетней!) спячки, в сонное ее царство мог проникнуть только он.
