Сад - [2]

И когда он пришел — а он не мог не прийти, — она оцепенела. Это было неотвратимо. И те три часа, когда он настаивал, а она не соглашалась (иные не соглашаются три дня, иные — три недели, иные — три года, а иные — три часа; три часа как-никак тоже срок, и вообще все относительно в этом мире), эти три часа были только отсрочкой, и она знала об этом, и что хуже — он тоже об этом знал…

Три часа… Она засмеялась. Не успела мать уехать, как она… Первый встречный постучал к ней в дверь — и она тут же… Ну что ж… Такова жизнь. Организм требует своего. Семь лет без мужика. Наседка улетела к другому цыпленку, оставила ее без присмотра — и случилось то, чего и следовало ожидать. Первый встречный… и нечего огород городить — он не принц, он просто прохожий.

А эти его речи…

Если бы у смерти было имя, то звали бы ее Кассандрой. Каждый обручен с нею, но никто не верит ее пророчествам. Я поверил, я полюбил ее — как невесту. Не знаю, почему я говорю тебе все это… твои глаза… мне кажется, тебе ведомо многое. Я порвал последние связи — дружеские. Родным я не пишу уже несколько лет: когда еще не утрачены идеалы — не утрачены и связи с родными, чем дальше от идеалов, тем дальше от родных. Нет, родные мои знают, где я, что я, с праздниками я их еще поздравляю, но кто я, кем я стал — им неведомо. И поздравления мои год от года реже — не хочу напоминать о себе, хочу, чтоб обо мне забыли, окончательно забыли, и тогда я уйду, уйду безболезненно. Безболезненно для тех, кто меня знал, я хочу, чтоб от меня отвыкли, хочу стать чужим в этом мире.

Когда-то я был центром мира, но постепенно — сам не знаю как — переселялся все ближе к его краю, пока не оказался за его пределами, знаешь, как в геометрическом чертеже: круг и за кругом точка. Вот я и есть эта точка за кругом. Я понял, что я — ничто, я проделал этот бессрочный путь и, по сути, давно уже мертв. Да, я уже на пути к венчанию с той, которую зовут Кассандрой, скоро, скоро мы породнимся… Не знаю, зачем я говорю тебе все это…

Она знала, зачем он говорит ей все это. Она была женщиной и, как все женщины, слышала не слова, не сами слова, а то, что за ними.

Он стоял у окна — притязания его она отвергла, только что отвергла, — он прижимался лбом к стеклу и говорил эти слова. А за ними было:

«Я несчастен, говорю тебе, и прошу — утешь меня, дай ту малость, которую можешь дать и дать которую тебе ничего не стоит. Полюби меня — на эту только ночь. А потом ты свободна. Утешь меня — сегодня, только сегодня, и больше от тебя ничего не требуется… Полюби меня… Я несчастен… Утешь меня…»

Он говорил как мужчина. Как все мужчины.

И смешные же они… Но самое смешное, что она, зная исподний смысл его слов, сдалась. А ведь тогда она еще не думала, что только он способен снять запрет, что он тот, который знает будущее. То, что он принц, она придумала только сейчас, сидя у окна…

Окно наконец прояснилось, то есть прояснились ее глаза — она увидела окно, а за окном…

Улыбка, как радуга, пролегла по ее — только что хмурому — лицу. Она рванулась к двери — гвоздь, на котором намотан был шнур, продетый в штору, вылетел, штора соскользнула на одну сторону окна, бессильно повиснув до пола, — занавес открылся.

Нестерпимый свет лился из окна — чьи-то нестерпимо белые ладони раздвигали стены дома изнутри.

Надя выбежала на улицу и по колено провалилась в снег. Никогда она не видела столько снега. Шел он ночью, сейчас воздух был прозрачен, чист, бесснежен. А кругом на земле — пушистое покрытие, идешь по нему и проваливаешься и рад тому, что проваливаешься — смеешься в пустоту. Снег не держит тебя на поверхности, но держит тварей более мелких, по снегу они идут, как Бог по воде.

Кусты орешника вдоль пушистого забора чуть не до земли склонили повинные головы. Деревья в центре сада — как важные белые князья, а за ними, вдалеке — крепостные стены белых гор. Надя потрясла ствол ближнего орешника — он сбросил лишний груз, как вину, на плечи ей и распрямился, откинув гордо голову. Она побежала дальше, увязая в снегу и все смеясь чему-то, забралась под полог склоненных ветвей — здесь было как в белом гаремном шатре, и бесчисленные снежные поцелуи осыпали ее лицо.

Она вырвалась на волю — воздух, по которому недавно прошел снег, чтоб остаться на земле (потому что земля — предел его, а воздух — та дорога, которой он идет), воздух этот, освеженный, очищенный, осененный снегом, распирал ей грудь. И небо, откуда пришел снег, обещало еще снега. И его можно было есть — он лежал на озябшей ладони пушистой белой горкой, и не земля — она была тем пределом, к которому стремился небесный снег. Она была его тихой гаванью.

И она смеялась тихонько. Снег тоже пришел ночью, но земля стала светлой от него. Снег и он пришли одновременно. Не надо стыдиться черной ночи, этой ночи. Ведь снег и он пришли одновременно.

Нельзя было бесконечно бегать по снегу — она вернулась в дом. Сидела на растерзанной постели и приходила в себя; за окном, в саду клубились заснеженные деревья.

Настроение ее меркло.

Тесная комнатушка: две железные кровати, уютный диван, старый, рассохшийся стол — простенькая, тихая, теплая комнатушка, и огромный странный пейзаж на стене — золотисто-пегий, а теперь еще и великолепие снега за окном… Это уже слишком, это все не отсюда, это все не для нее.