С. Ю. Витте - [98]

, т. е. проект Министерства внутренних дел будет отослан на места для обсуждения местными людьми, которые, однако, уже обсудили крестьянский вопрос в сельскохозяйственных комитетах, а отзывы этих последних поступят в особое совещание по нуждам сельскохозяйственной промышленности, где тотчас и будет приступлено к рассмотрению тех вопросов, которые председатель этого совещания, т. е. Витте, признает нужным поставить в первую очередь. Такими вопросами Витте, конечно, признал бы относящиеся к крестьянскому укладу и кружным путем вернул бы себе доминирующую роль в разрешении столь живо его в то время интересовавшего крестьянского вопроса.

При этом Витте, учреждая упомянутые комитеты, в состав которых входили местные земские деятели, имел в виду одновременно привлечь к себе симпатии этих деятелей, причем, по-видимому, искренне думал, что эти местные люди откроют ему новые горизонты и поведают новое слово.

Дело в том, что Витте в то время находился под несомненным влиянием двух людей, а именно кн<язя> Алексея Дмитриевича Оболенского, которого он ввиду этого хотел провести в председатели комитета по пересмотру узаконений о крестьянах, и орловского губернского предводителя дворянства М. А. Стаховича. Через этих двух лиц, близко знакомых с земскими кругами, Витте, вероятно, впервые ознакомился с деятельностью земских учреждений и, во всяком случае, впервые осознал тот ореол, которым земство было окружено в общественном мнении. Он понял, что записка его, составленная в 1899 г., в которой он высказывал убеждение, что земское самоуправление несовместимо с самодержавием, была ложным и нетактичным шагом и что иметь против себя все русское земство ему нет никакого расчета. Рассказы и суждения Стаховича и Оболенского о местных общественных деятелях и о том, насколько они превосходят знанием народной жизни и живым отношением к делу петербургское чиновничество, для Витте были откровением, и притом настолько, что он не только изменил свое отношение к земству, но и их самих признал за людей исключительно прозорливых и умных.

Да, для Витте кн<язь> Оболенский и Стахович были в течение нескольких лет нимфами Егериями – истолкователями внутреннего строя русской жизни, обладателями дара распознавания смысла и сущности господствующих в стране общественных течений. Происходило это, разумеется, оттого, что сам Витте не был вовсе знаком с русской провинциальной жизнью и вообще с бытовыми условиями страны, что и не дало ему возможности в течение нескольких лет распознать, что ни Оболенский, ни Стахович не обладали государственным пониманием вещей, а были типичными представителями русских провинциальных мыслителей, обладающих лишь скудными положительными знаниями при определенно дилетантском отношении к самым сложным вопросам народной жизни.

Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 48–68, 245–253.

А. С. Суворин Дневник

1904 год

31 июля. <…> На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. «Зачем об нем пишут? Отчего не пишут о кучере? – кричал он. – И погиб Плеве отвратительно. Сипягин был ограниченный человек, но он умер благородно».

Удивительно: быть взорванным миной – отвратительно, а быть убитым из револьвера – благородно.

«Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее. Не на окраины, а в сердце».

Значит, окраины можно и не защищать. Умный человек, а сколько он вредных глупостей наделал и сколько глупостей наговорил. Хвалил князя Мещерского. Он ему до миллиона денег надавал и еще даст. Упрекал меня, что я не печатал его статей, в которых он выставлял себя проницательным гением, а всех других смешивал с грязью. Он отстранил государя в <18>97 г. от занятия Босфора и направил Россию на Дальний Восток, где построил город Дальний, и дал наживаться инженерам, в том числе родственнику своей жены Юговичу. Говорил о свободе печати. Воображаю, какую он свободу даст. Будет подкупать, как подкупал он заграничную печать, которая его прославляла и называла гением.

Как только он приехал из Берлина, все министры поехали к нему на поклон.

Витте мне представлял, как царь отвечает, когда ему Витте докладывал.

– Можно вот это сделать? Мне бы хотелось.

– Нельзя, ваше величество, потому-то и потому-то.

– А вот это можно?

– И этого нельзя, потому-то.

Затем [царь] начинает спрашивать его: «Можно ли принять такую меру?» Он кисло и нехотя отвечает: «Можно», – или: «Подумаю», – или: «Хорошо».

– А Плеве докладывал иначе, – продолжал Витте, – спросит царь: «Можно ли?» – Все можно, все хорошо, и тогда все разрешает Плеве. <…>

1 августа. <…> [А. А. Столыпин] рассказывал о заговоре князя Мещерского и Витте против Плеве; дело шло о диктатуре Витте на четыре года. Сочинено было подложное письмо якобы из провинции, где говорилось, что положение дел отчаянное; что только Витте мог бы его поправить и проч. Это было открыто, и Мещерский все выдал царю. Я помню, что именно в то время вдруг ко мне заходит Колышко, говоря, что готовятся либеральные реформы, свобода печати, вероисповеданий, патриархат и т. д. Я выражал недоверие. Потом он говорил, что Плеве помешал. Сколько интриг делается за кулисами. <…>