С. Ю. Витте - [185]

В первые же недели моего пребывания при нем и ежедневных свиданий-докладов я убедился, что глава императорского правительства, премьер-министр, как тогда, больше иронически, нежели серьезно, именовали его, вопреки идее объединенного правительства, руководимого председателем Совета министров, как гласил сам текст положения о нем, граф С. Ю. абсолютно ничего не объединял, ничем не руководил и никого и никак не направлял. Совместные доклады у государя с тем или иным министром, как это в первые дни премьерства графа было введено, скоро свелись к очень редким случаям. Особенно в этом отношении чувствовали себя свободными министры внутр<енних> дел, юстиции и морской и, конечно, еще более – военный. А о министре иностранных дел вообще никогда и мысли не возникало, прежде всего потому, что государь считал самого себя таковым министром и в эту сферу никого не допускал. Принципу возглавления и направленности течения государственных дел был нанесен тяжкий удар московским декабрьским восстанием и всем тем, что происходило на Сибирской и Казанской дорогах и в Прибалтийском крае. Командующие войсками, назначенные для подавления открытых бунтов, отчитывались перед государем через министров военного и внутренних дел, имея к тому же и особое право рапортовать непосредственно государю, посылая копии подлежащему министру. Все это еще более фактически сделало правительственную власть премьера иллюзорной до очевидности. В общей картине исторически верно будет сказать, что все действия «карателей» одобрялись государем там, где положительный результат был налицо. Но я вменяю себе в обязанность говорить только то, что мне достоверно известно.

Мой первый большой успех публичного выступления. «Нет ничего тайного, что бы не стало явным»: его величество

В круг моих служебных обязанностей входило исключительно установление связей с общественными и политическими деятелями и писание тех «инспиративных статей» для иностранной прессы, которые по переводе на соответствующий язык передавались корреспондентам иностранных газет подлинно «продажной» прессы: каждый из них получал ежемесячное пособие из секретных сумм, отпускавшихся «на известные его величеству нужды».

При мне состоял некто Казакевич, – сын или внук адмирала, когда-то бывшего коменданта Кронштадтской крепости. Он знал языки: фран<цузский>, англ<ийский>, немецкий и испанский, возраста около пятидесяти, судьба которого сложилась очень неудачно. Рано утром он приходил ко мне с пачкою иностранных газет и читал «а ля ливр увер»[223] передовые статьи и те, которые касались событий в России. Я тут же составлял общий их обзор и передавал графу вместе с тем обзором всей русской прессы и вырезками из которой, наклеенными на писчий лист бумаги большого формата, составлявшимся В. А. Дмитриевым-Мамоновым. Для этого все газеты, выходившие во всей России, присылались в двойных экземплярах.

Граф Витте имел поистине «воловью» трудоспособность: он не уходил спать, пока не просмотрит все эти вырезки. На многих из них он делал свои «крыжи» – отметки и по многим затребовал через канцелярию дополнительных справок или разъяснений у подлежащих лиц.

<…>

Травля Сергея Юльевича печатью и в его лице всего правительства, «которому ни на грош не следует верить», принимала хулиганские размеры. Твердили в один голос: никакой Думы и никакого созыва народных представителей [не] будет… Но этого еще мало!

Нужно было вызвать на откровенность самого государя: как он сам думает об этом? Не изменилось ли его отношение к созыву «лучших людей» России? Разумеется, никто в прямой форме не осмелился бы поставить его величеству такой вопрос. Я угадывал без слов со стороны Витте, что ему нужен, как задыхающемуся, приток свежего воздуха. Я написал статью, предназначавшуюся только для одного читателя: им и был государь, т. к. подписанная «Алексей С.», она никого не могла ни в чем убедить.

<…> Я обличал в моей статье в злостной клевете тех, кто осмеливался сомневаться в «незыблемости монаршего слова», столь торжественно возвещенного Манифестом 17 октября. Я писал: «Слово русского царя священно и неотменяемо…» Впоследствии я буду говорить о столыпинском преступном акте, «Законе третьего июня», которым священство царского слова было поругано в самой вульгарной форме… Особо отметив незыблемость само-державности русского царя, я ясно отделил от него «неограниченность» верховной власти в исторической перспективе, напомнив великого Петра и учрежденный им Сенат, где неподкупный князь Долгорукий перед лицом самого царя рвал его указы как не согласованные с законом, царем утвержденным, напоминая ему его слова: «Вскую[224] законы писать, если их не исполнять!» «Государственные дела России со времен великого Петра, – писал я в статье, – грандиозно расширились, самый механизм управления чрезмерно осложнился, а 20–30 человек ближайших „соделателей“ царя превратились в тысячу, сто же „российских столоначальников“ петровских времен обратились в десять тысяч, и делать царя ответственным за все деяния их нет никакого разумного основания…»

Да! Самодержавие есть источник всех источников государственного делания и законодательства и управления, но оно, самодержавие, отныне Манифестом 17 октября поставлено в неподвижные рамки неподвижного основного закона, который сам по себе не есть «статика», но «динамика», сама жизнь, творимая царем нераздельно, хотя и неслиянно, с волею народа, «лучшими людьми», на то уполномоченными.