С. Ю. Витте - [165]

Он сам мне говорил еще в Петергофе, что как только Манифест 17 окт<ября> будет издан, правительство не только может, но должно решительно проводить реформы и не допускать насилий и беспорядков. А вышло как будто наоборот – повсюду пошли манифестации, затем еврейские погромы и, наконец, уничтожения имений помещиков!

У хороших и честных губернаторов везде было спокойно; но многие ничего не предпринимали, а некоторые даже сами ходили впереди толпы с красными флагами; такие, конечно, уже сменены. В Петербурге менее всего видно смелости власти и это, именно, производит странное впечатление какой-то боязни и нерешительности, как будто правительство не смеет открыто сказать, что можно и чего нельзя делать. С Витте я постоянно говорю об этом, но я вижу, что он не уверен еще в себе. <…>

Всем сердцем твой

Ники

Переписка Николая II и Марии Федоровны (1905–1906) // Красный архив. 1927. № 3. С.160–161, 166–170, 173–174.

И. В. Гессен В двух веках: жизненный отчет Продолжение

Борьба за конституцию (1904–1905)

На другой день после опубликования Манифеста [17 октября] нам, Набокову и мне удалось с первым отшедшим в Петербург [из Москвы] поездом выехать домой. Мы оказались в одном отделении с кн<язем> П.[Н.] Трубецким, московским предводителем дворянства, Д. Н. Шиповым и М. А. Стаховичем, которых граф Витте вызвал для переговоров об образовании первого конституционного министерства. Дома жена мне сообщила, что за время моего отсутствия несколько раз звонил Витте по телефону и выражал свое недоумение и недовольство, узнав, что меня нет в Петербурге. Я тотчас же позвонил к нему и в ответ на поздравление услышал раздраженный голос, чуть ли не прямой выговор за то, что в самое нужное время «неизвестно зачем, исчез», и приглашение (по тону больше напоминавшее требование) немедленно приехать к нему.

Я застал его чрезвычайно возбужденным, большими шагами он из угла в угол мерил свой огромный кабинет, ковер которого был буквально усеян надорванными большими конвертами. Витте сразу стал жаловаться на трудности своего положения, и я воспользовался этим, чтобы сказать, что для успокоения общественного возбуждения нужно сделать какой-нибудь «жест», и прежде всего немедленно объявить свободу печати. Мне уже было известно, что петербургские газеты решили тотчас же по прекращении типографской забастовки выйти в свет без соблюдения цензурных правил (как тогда выражались, «явочным порядком»). Сказать ему об этом решении я не мог, ибо он, чего доброго, принял бы предупредительные меры, но, в интересах столь необходимого тогда авторитета власти, мне казалось желательным, чтобы свобода печати была октроирована. Однако добрый совет вызвал резкую вспышку гнева. «Да что вы мне толкуете! Только что был у меня такой авторитетный ученый, как Таганцев, и уверял, что выработка закона о свободе печати требует много времени и труда». – «Проф<ессор> Таганцев, – отвечал я, – совершенно прав: для выработки исчерпывающего закона требуется много времени. Но то, что нужно сделать немедленно, – упразднить предварительную цензуру, чтобы потом не было поздно, – можно изложить в 5 мин<ут>, и это сейчас можно было бы сделать за вашим письменным столом». – «Ах, оставьте! у меня и без того достаточно забот. Думали ли вы, что уже начинаются выборы в Госуд<арственную> думу и на ходу нужно менять избирательный закон? А вот лучше скажите, кто из общественных деятелей мог бы войти в кабинет министров». Я ответил, что прежде чем об этом говорить, необходимо было бы уволить наиболее неприемлемые для общественного мнения фигуры, в частности и в особенности тов<арища> министра вн<утренних> дел Трепова. Но это вызвало еще сильнейшее раздражение: «Вы воображаете, что всё так просто делается. А мне с величайшим трудом удалось добиться отмены ужасного назначения. Был уже подписан указ о назначении Коковцова председателем Департамента экономии Гос<ударственного> совета». – «Но, Сергей Юльевич, уверяю вас, – это-то вовсе не интересует общественное мнение». Витте упорствовал, и было ясно, что дальше разговаривать не о чем.

На третий день я вновь был приглашен к премьеру, и он вновь вернулся к вопросу о вступлении «уважаемых общественных деятелей» в кабинет и интересовался, нельзя ли содействовать в этом и повлиять на кн<язя> Е. Н. Трубецкого, которому он намеревается предложить пост министра нар<одного> просвещения. Напоминание об отставке Трепова вновь вызвало настоящую бурю гнева, и я вышел от него с убеждением, что это наше последнее свидание.

Гессен И. В. В двух веках: Жизненный отчет // Архив русской революции. Т. 22. Берлин, 1937. С. 206–207.

С. Д. Урусов Записки. Три года государственной службы

Глава 21

<…> Еще 19 октября утром мне была доставлена в Севастополь копия телеграммы, полученной накануне в Москве на мое имя. В телеграмме граф С. Ю. Витте, о назначении которого председателем нового Совета министров было уже известно в Севастополе, писал: «Мне совершенно необходимо вас видеть, сделайте все возможное, чтобы скорее приехать». Вторую телеграмму я получил почти одновременно от члена Государственного совета кн<язя> А. Д. Оболенского: «Ради всего, что вам и мне дорого, приезжайте скорее». Я ответил немедленно так: «Поезда не ходят, сижу Севастополе гостинице ввиду события располагайте мной, но не переоцените моих сил и способностей». Витте сейчас же ответил, советуя мне ехать в Одессу и через Румынию, Австро-Венгрию, Германию направиться в Штеттин и сесть там на пароход. Такого путешествия я предпринять не мог, дождался возобновления железнодорожного движения, 24 октября с первым поездом выехал из Севастополя и 26-го утром был в Петербурге.