С. Ю. Витте - [132]
При этом следует заметить, что до момента вручения этой ноты русское правительство не имело и смутного представления о том, чего потребуют японцы. Поэтому перерыв в заседаниях являлся вполне естественным. Просмотрев ноту и увидев в ней три неприемлемых пункта, Витте с присущею ему горячностью захотел немедленно же обсудить ее и составить ответ. Вот почему он тотчас же встал и прекратил заседание. Факт же оставления ноты на столе был, во всяком случае, не предумышленным эффектом.
При прочтении ноты в кругу русских делегатов было признано, что по некоторым пунктам мы уступим после возражений «для виду», по некоторым уступим по существу, но после торга. Три пункта были признаны безусловно неприемлемыми:
1) уплата военного вознаграждения;
2) уступка Сахалина;
3) передача военных судов.
В тот же вечер был под руководством Витте составлен ответ на японскую ноту по пунктам, причем окончательная редакция поручена была Покотилову и Шипову, проработавшим над нею до утра. В нашем ответе было указано на неприемлемость вышеупомянутых трех пунктов. Когда ответ был переведен на французский язык и по телеграфу сообщен в Петербург, назначено было следующее заседание.
После передачи нашей ноты и прочтения ее Комурою на заседании последовала продолжительная пауза. Прервал ее Витте. «Что же мы теперь будем делать? – спросил он. – Если японские уполномоченные полагают, что наш отказ по трем пунктам лишает нас возможности продолжать переговоры, – нам остается разойтись. Но я полагал бы более благоразумным обсудить первоначально те пункты, по которым нами представлены лишь возражения. Что думает Комура?» – «Мы будем продолжать обсуждение „этих пунктов“, – заявил Комура, – и оставим открытым вопрос о трех, по которым с нашей[179] стороны последовал отказ».
Из этого заявления явствовало, что японцы сами понимали неприемлемость этих пунктов и рассчитывали на «торг». С этого момента переговоры приняли определенное направление. В заседаниях (причем я переводил на английский язык слова Витте, Комура отвечал мне по-английски, и я повторял его ответы по-русски) происходило обсуждение пунктов японской ноты, и по каждому пункту составлялась тщательно редактированная резолюция; общее впечатление было таково, будто вырабатываются уже окончательные условия мирного договора. Подлежали обсуждению, стало быть, девять пунктов. Заседания происходили почти ежедневно, иногда то та, то другая сторона заявляла о необходимости перерыва. Когда было два заседания в день – во время перерыва мы завтракали с японцами в общей столовой, но делегации держались отдельно. На мою долю почти всегда выпадало быть «звеном» между нашим и японским краями стола, и благодаря такту и какой-то специфической «гордой скромности» японцев ни разу не было никакой серьезной неловкости.
Тем временем кипела другая работа. Витте лично склонялся к тому мнению, что Сахалин придется уступить, т. к. уже после начала мирных переговоров (во время которых военные действия продолжались) остров был фактически захвачен японцами; в вопросе о контрибуции, как я упомянул выше, он колебался, но на Петербург в смысле уплаты он не влиял.
Благодаря необычайно умелому обращению Витте с корреспондентами печать перешла на сторону России. Тайна переговоров была известна журналистам и передавалась им в том виде, в том освещении, которые нужны были Витте. Вся пресса (за немногими исключениями) приходила к выводу, что японцы желают продолжать войну ради денег. В то же время в O
9 пунктов были обсуждены, и японцы отказались от требования о выдаче судов, но настаивали на уступке Сахалина и на уплате 1200 миллионов рублей контрибуции. По вопросу о Сахалине Витте телеграфировал дважды, убеждая государя, что уступить придется. Первую телеграмму он составил очень тщательно и убедительно и вечером собрал у себя делегатов – Розена, Ермолова, Мартенса, Покотилова и Шипова, а также меня позвал на собрание. Три раза прочитал телеграмму и затем просил всех откровенно высказаться. Никто не сказал ничего по существу, и были сделаны лишь робкие попытки смягчить категорический тон телеграммы. Один только Покотилов заявил, что вполне согласен с основным положением телеграммы и с ее редакцией. «Ну, а вы что думаете?» – обратился ко мне Витте, на которого нарочитая неопределенность отзывов делегатов, видимо, произвела тягостное впечатление. Я отвечаю, что не считаю себя компетентным, так как не состою делегатом. Витте возразил с некоторой резкостью (хотя уже в это время относился ко мне крайне доверчиво и даже почти дружески): «Если я вас спрашиваю – значит, хочу знать ваше мнение». Я ответил, что сам имею привычку очень категорически высказывать то, в чем я сам твердо убежден, считаю это принципом хорошим и ему советовал бы от него в данном случае не отступать. А потому вполне присоединяюсь к словам Покотилова. Телеграмма пошла.
