С. Ю. Витте - [131]
В субботу утром 23 июля русская делегация на яхте Chatanoga отправилась в Oyster Bay. По всему пути на пристани, на набережных несметные толпы народа приветствовали делегацию. Около 12 >1/>2 час<ов> мы пришли на рейд в Oyster Bay, и при звуках пушечной пальбы, окруженные несметным количеством частных лодок, катеров и яхт, перешли на паровой катер, а затем на яхту президента «Mayflower», на которой находились уже Рузвельт и японцы. После представления президенту мы перешли в гостиную, и туда вслед за нами были введены Комура, Такахира и их свита (Комура – прибывший из Японии, Такахира – посол в Вашингтоне). Жгучее чувство оскорбленного национального самолюбия при виде этих микроскопических победителей – одно из неизгладимых воспоминаний этого времени, полного столь разнообразных и острых впечатлений за «стоячим» завтраком (во избежание деликатного вопроса «местничества»). Рузвельт произнес короткую речь, последние слова которой еще звучат в моих ушах: «And it is my earnest whish and lasting peace may be the result of conference»[176].
Тут впервые я почувствовал, что Рузвельт, заявлявший о своем твердом намерении совершенно воздержаться от «давления» в ту или другую сторону, сделает все от него зависящее, пустит в ход всю свою неистощимую и железную энергию, для того чтобы был заключен мир. Президент и японцы вскоре покинули «Mayflower»; японцы перешли на яхту морского министра «Delphin», свита президента (и перс, приставленный к делегациям в качестве церемониймейстера-эконома) – на «Galvestone», и в этом порядке мы двинулись в Портсмут. Шли 2 >1/>2 суток. Витте в воскресенье вечером сошел в Ньюпорте и затем снова сел на «Mayflower» уже в виду Портсмута, чтобы не нарушить церемониала встречи. <…>
На другой день [после прибытия в Портсмут] утром Витте, Розен и я отправились на автомобиле в Navy Yard; туда же прибыли Комура, Такахира и секретарь Адачи, и состоялось первое «распорядительное» заседание. Условились о том, что заседания будут происходить ежедневно, начинаясь в 10 час<ов>, и продолжаться после 2-часового перерыва, если той или другой стороной не будет выражено желание отсрочить заседания. Разговор шел по-французски и по-японски, т. е. Витте говорил с Адачи, который переводил Комуре и снова переводил на французский язык ответы последнего. Роль моя ограничивалась записыванием. Когда Витте затронул вопрос о делегатах, Комура ответил весьма категорически, что у него «делегатов» нет, что ему и Такахире поручено вести переговоры, что если ему понадобится разъяснение или справка по специальному вопросу – он обратится к своим сотрудникам вне заседания и что не видит никакой надобности в участии русских или японских «специалистов» в переговорах. Т<аким> о<бразом> Мартенс, Покотилов, Шипов и Ермолов оказались устраненными из залы заседаний. По существу Комура был прав, что и подтвердилось дальнейшим ходом переговоров, в течение которых ни разу не оказалось нужным прибегать на заседании к помощи специалистов. Рyсские «делегаты» отнеслись к этому вполне разумно, за исключением Мартенса. Последний думал, что ему предстоит сыграть на этой конференции руководящую роль; он счел себя крайне обиженным, в дальнейшем ходе дела не принес никакой существенной пользы. Высказывался обыкновенно весьма двусмысленно и сбивчиво, чем крайне раздражал Витте. Немногие его редакционные попытки были неудачны. Он демонстративно гулял взад и вперед по галерее гостиницы и прозван был американцами «the lonely gentleman»[177]. При подписании договора не присутствовал, Шипов сносился с В. Н. Коковцовым и по вечерам долго беседовал с глазу на глаз с Витте. От присутствия при подписании договора он также уклонился. Покотилов – светлая голова и честная душа – был весьма полезен, гл<авным> обр<азом> тем, что горячо и убежденно поддерживал Витте. Ген<ерал> Ермолов держал себя скромно. Воинственные телеграммы, которые посылал ему ген<ерал> Палицын (военный министр), принимались Витте с презрительным равнодушием.
На первом «деловом» заседании японцы передали нам ноту, излагавшую в 12 пунктах их требования. В печати появилось cенсационноe сообщение о том, будто Витте, «не поинтересовавшись даже прочесть ноту до конца», встал и вышел, оставив ноту на столе, и будто он сделал это с целью показать японцам свое пренебрежение к их требованиям. На самом деле, по моему убеждению, этого намерения у него не было. Когда японцы передали ноту, вполне ясно было, что прежде передачи ее содержания в Петербург и обсуждения ее между собою мы не могли вступить с японцами в переговоры по ее содержанию ни en bloc[178]
