С окраин империи. Хроники нового средневековья - [94]

объектов. И желательно не смешивать два значения слова «воспроизводить». Это не только «формировать оставленный кем / чем-либо след», но и «отсылать к чему-то сходному».

Общеизвестно, что фотография – это след, о чем говорил еще Чарльз Сандерс Пирс, один из родоначальников семиотики. Лучи света, отраженные от предмета, оставляют отпечаток на специальной пластине или пленке. Звериный след образуется при давлении лапы на мягкую землю. Поэтому нам кажется, что следы не могут обманывать, раз они находятся в физической связи с объектом, который существует или существовал. Слова же отсылают к объектам, но необязательно являются их порождением. Однако я уже говорил, что необходимо различать физические и исторические обстоятельства создания следа и то, каким образом след отсылает к объекту. Для меня отпечаток лапы является отсылкой не к конкретному животному, а к общей идее о биологическом виде. При виде отпечатка заячьей лапы охотник не думает о каком-то конкретном зайце (только если это не единственный заяц в данном районе).

Обычно он думает о некоем зайце. То же и с фотографией. Будучи производной от конкретного объекта, она не отсылает к конкретному объекту. Фотография господина Такого-то для человека с ним не знакомого будет просто фотографией мужчины с определенными чертами. При желании я могу показать ее кому-нибудь и объявить, что на ней изображен господин Сякой-то (Платон в диалоге «Кратил» высказывал схожую мысль о живописи). Вероятность, что кто-то знает господина Сякого-то и не спутает его с господином Таким-то, имеет второстепенное значение. Если, показывая фото господина Такого-то, я авторитетно заявлю, что это господин Сякой-то, то почти наверняка услышу в ответ: «Надо же, совсем на себя не похож» – то есть мой собеседник не засомневается в подлинности фотографии и просто сочтет ее неудачной.

Конечно, никто не застрахован от случайностей: так во Флоренции во время показа липового репортажа из Лихтенштейна оказавшиеся в зале английские ученые хохотали в голос, когда в персонаже, представленном как ректор университета в Вадуце, узнали британского профсоюзного деятеля из лейбористской партии. Но в этот момент они уже не относились к изображению как к знаку, отсылающему к чему-то неизвестному, они оценивали процесс создания образа, вернее, сравнивали два образа – увиденный на экране и отпечатавшийся в их памяти. Ранее они уже видели аналогичный образ и знали, что он должен соотноситься с другой вербальной категорией. Однако чаще всего кино- и фотоизображения (индивидуальные на стадии создания) являются обобщающими с точки зрения их знаковой функции (или, по крайней мере, оказываются таковыми в восьмидесяти случаях из ста). Поэтому они соотносятся с кем-то или чем-то конкретным, только если сопровождаются словами, которые направляют интерпретацию в нужное русло. Так изображение незнакомца с подписью «начальник полиции Вадуца» становится изображением начальника полиции Вадуца. Отсылка к конкретному объекту состоялась с помощью слова, а не изображения. Знак, считающийся более общим, дополнил знак, считающийся более индивидуальным. Получается, надо перестать доверять изображениям, чтобы научиться независимо и критически оценивать информацию? Ясно одно: всех следует обучать критическому (а не магическому) подходу к восприятию изображений.

1976

Нищенствующие ордены и альтернативные письмена

После поэтов [465]

1. Сегодня мы спрашиваем себя, насколько изменилась литературная деятельность с появлением других систем коммуникации и, в частности, различных явлений коммуникации массовой. В действительности в этом вопросе кроются еще вопросы:

a) нужно ли литературе проторять новые пути, чтобы противостоять распространению так называемой языковой массификации? (этот вопрос направит наш разговор по пути, представленному Клементом Гринбергом в статье Avant-Garde and Kitsch[466]: перед вторжением средств массовой коммуникации, стремящихся произвести впечатление, литература все чаще определяется как деятельность, которая выносит на публику собственные производственные процессы);

b) должна ли литература идти на компромисс со средствами массовой коммуникации? (этот вопрос отчасти содержит ответы, представленные не так давно Фолко Портинари[467]);

c) исполняет ли литература функции научной лаборатории для индустрии коммуникации, использующей ее стилемы, и в то же время предоставляющей ей новые лингвистические явления, которые можно положить в основу собственных экспериментов?

d) существует ли литература по-прежнему как отдельное явление в обществе, в котором преобладает узаконенная практика мультимедиа?

e) что означает сегодня для молодого поколения заниматься литературой?

Три последних вопроса мы и попытаемся разобрать.

2. Эти три вопроса со всем основанием ставят под сомнение литературу как отдельный и привилегированный вид деятельности. Вы понимаете, насколько самоуверенно пытаться найти ответ, который был бы теоретически органичен, риторически убедителен, социологически и филологически включал бы в себя все аргументирующие его компоненты. Поэтому хотелось бы предложить это выступление как обращение к отдельным темам если не для обсуждения, то, по крайней мере, для того, чтобы обозначить проблему. Значит, ограничимся тем, что выскажем некоторые предположения, не углубляясь в суть отдельных аргументов. Будем толковать, если угодно, небесные явления, но не как астрологи (то есть предсказатели будущего), а как сотрудники гидрометцентра, которые не несут никакой социальной ответственности за прогноз погоды и не задаются вопросом, могут ли их сообщения о грядущих метелях или увеличении количества солнечных пятен вызвать депрессию и подтолкнуть к суициду слушателей с нестабильной психикой.