Кроон замолчал. Марку хотелось что-то сказать, но он не находил слов.
— Тебе жаль его, — помог ему Кроон, — мне тоже жаль. Это хорошее чувство. Но помни одно: никогда в жизни не поступай, жалея. Скрепись, спроси ум, сердце и, если видишь ясно цель, поступай, как тебе велит она. Что ты сделал с червонцами?
Марк ждал, что, узнав о том, какое назначение получили золотые, полученные Марком от Стасика, Кроон его похвалит и этим снимет с Марка что-то тяжкое, что легло на сердце...
Кроон промолчал — и в первый раз Марк почувствовал себя причастным к чужой вине и снова защемило сердце.
Грустный Марк простился с Крооном и Марсом, и эта сумрачная грусть не укрылась от его приятелей, когда он вернулся в свой белпорожский вагон. О том, что узнал в Москве, Марк никому ни слова — и это положило черту между ним и товарищами...
Поезд, покинув Москву, приближался к домам; все смотрели туда, на север, и затуманиваться стали те дружные и горячие дни, когда мальчишки работали на мельнице, в бору... Думая, что Марк тоскует об Ане Гай, его дразнили:
— Что, кинула тебя малявочка-то? За мордвина пойдет. Старик-то с красными подмышниками на нее зарился, помнишь?
Мальчишки снова, как и в те дни, когда маршрут шел с севера, начали ссориться, драться и браниться, разбивались в поезде по станциям, откуда были родом. Белпорожский вагон снова был в голове поезда, тотчас вслед за классным вагоном — дежурной паровозных и поездных бригад.
Граев подбадривал сына:
— Приедем, у капусты листья во какие! И твой- то лосось нагулял жиров. Приедем и прямо его в листовик! Жаль вот только одно: мешок-то ты отдал Ане — так мы с тобой смерти и не пымали. Ты не горюй, девчонка с этим мешком не потеряется: заметка хороша.
Однажды ранним утром Марк проснулся в непонятной радостной тревоге. Высунулся из окна, прислушался, оглянулся кругом — шумит где-то не то поезд, не то мельница — милые мои, ведь это падун шумит и все незнакомое, как будто бы кругом на оси повернулось и стало на свои места... Вагон стоит один, отцепленный на путях станции. Шумит падун и ели дремлют в синеватом молоке тумана.
Марк стал расталкивать Волчка:
— Сашка, вставай, домой приехали...
— Погодь! Не стреляй!
— Домой приехали, говорю...
— А, приехали? — И Сашка, сопя носом, стал натягивать сапоги.
Разбудив Леньку и Петьку, белпорожцы спустились с верхних нар и отодвинули дверь вагона: старших в нем не было — они уже ушли домой...
Мальчишки побежали каждый в свою сторону. У Марка колотилось сердце, когда он потянул за скобку дверь своей квартиры...
Он увидал, что в печке, под клеткой сложенными дровами корчится в огне и дымит береста. Отец сидит, устало сгорбясь, на лавке. У него между ног стоит и жмется к нему Лиза; на лавке стоит с завернутыми краями пудовичек с мукой, а мать с засученными по локоть руками месит в кадочке тесто.
Марк кинулся к ней и обнял... Она ахнула, обернулась, схватила его голову мучными руками и прижала к груди...
— Вот он мой-то! Мой милый-то!.. Серебряный, золотой, бриллиантовый! Атаман мой! Мельник! Что же это ты невесту кинул и матери не показал. Какой же ты у меня кавалер вырастешь?
— Она только погостить осталась, — сказал Марк, — приедет.
— Знамо, приедет! — засмеялась мать, — такого сокола, как ты, не забудет...
Видно было, что Граев, пока мальчишки спали в вагоне, уже кое-что успел рассказать матери, не все, конечно, а только главное и вкратце. Сразу всего не перескажешь.
— Погоди, месяц мой ясный, вот лепешки испеку — слушать будем с Лизанькой, а вы нам рассказывайте.
Дрова в печке жарко занялись и застрекали угольками.
Граев сидел молча, устало и задумчиво смотрел на огонь и в его глазах плясало веселое пламя.
