С мешком за смертью - [38]

Марк держал руку на вестингаузе и смотрел на указателя уклонов; когда он видел, что правый черный язычок сигнала опущен вниз, свистал, и Андреев закрывал пар; декапод ускорял под уклон бег и, если был длинный уклон, Марк легонько подтормаживал вестингаузом. Уклон кончался, декапод с разбега проходил площадку и, замедляя ход, задумывался на подъеме, — Марк свистит, Андреев открывает пар, и, снова развевая космы дыма, паровоз несется в гору...

Зеленый диск. Сбитая мачта семафора. Конец пути. Паровоз остановился против такой же разрушенной, что и на полустанке, постройки. Тут сосны разбегались широко и в просветы опушки виднелась волнистая иссеро-желтая даль полей — местами хлеб был скошен и поставлен в суслоны, на других картах[89] еще косили. Все пшеница, только кое-где заплаты: коричневатая — просо, зеленая или черная — пары.

Налево от станции — кирпичная мельница в четыре пола[90], с черной тоненькой трубой. Под самый навес мельницы проходит веточка пути, и из-под навеса видны хоботы норий[91] для подъема зерна прямо из вагонов. Около мельницы амбары и дом с палисадником, тут и живет крупчатник. За мельницей штабели дров сосновых и березовых.

Крупчатника звали Василий Васильич: коротенький, круглый человек, с точеной головой, остриженной «нолем», обутый в сапоги с широчайшими лаковыми голенищами; в сапоги были заправлены белые широкие брюки, а поверх была надета чисунчевая рубашка, подпоясанная голубым пояском, с вышитой на нем молитвой. Когда мурманцы пришли к нему в дом, Василий Васильевич с супругой, очень худой черноволосой женщиной, пил за самоваром чай.

— Ну и жара, — приветствовал он гостей, как старых знакомых, — не угодно ли чайку? Глаша!

Глаша не повела на гостей и взглядом, достала из буфета еще три чашки «кулаком», кобальтовые с позолотой — таких нынче уж нигде не купишь! — и налила гостям по чашке чаю.

— Жара! — говорил Василий Васильевич, потряхивая потемневшей под мышками рубахой. — Живем, не живем, а «буржуем». Спец! Без меня и мужикам и компродам — хоть в бутылку лезь. Мельница-то американская, автоматическая. Жалко — котел сожгли... Ох, паря! Слава богу — хлеба, снимаем... Трудно...

— А у вас, товарищ, разве есть посев?..

— Как же! Ох-хо! Страдная пора! Мужички, мужички, конечно, скосят, — где же мне. Я человек сырой, а супруга моя женщина болезненная. Из-за американского автомата меня мужики и уважают. Если бы вы свое намерение исполнили, исправили нам котел — это, посмотрите, не мельница, а игрушка!

— Попытаем. А есть ли рабочие?

— Рабочие? Да боже мой, дайте мне вот десяток таких шустряков, — сказал Василий Васильевич, кивая на Марка, — вот и все. Мордва сюда нейдет — раскосые да рукосуи — тому палец шестерней отъест, то ногу в погон затянет, — а то был один, истинный бог не вру, упал с колосников в силос[92] и утонул в пшенице, — как до дна он дошел да заткнул головой трубу, — значит, пшеница-то и перестала течи, — тут мы домекнулись, где наш Степан, и, как выгребли, он так в силосе-то и стоит головой в трубу и вверх тормашками. А так, вообще, дело простое, только не зевай да успевай. Не угодно ли еще по чашечке? Не угодно? Ну, идемте мельницу смотреть. Глаша, ты самоварчик-то не того, не заглушай — пусть себе поет, я приду, выкушаю еще бокальчик. Люблю, грешный человек, китайскую травку, только ею и спасаюсь. Пошли, товарищи, — сказал Василий Васильевич, позванивая ключами, — мельницу строил для собственного баловства граф Бенкендорф, — а теперь национальное достояние. Вы сначала взгляните машину и котел, а уж за то, что обойка, обдир и все полы в порядке, я, как спец, вполне ручаюсь...

Крупчатник открыл дверь в котельную; оттуда пахнуло прохладой. Когда глаза привыкли к полумраку (железные ставни в окнах были затворены), мурманцы увидели паровой котел без арматуры с полуразрушенной обмуровкой...

Покачали головами:

— Тут, если даже котел сам цел, месяц работы... — сказал Граев.

— А что же, разве месяц у нас не погостите? Чего вам яриться-то, — пока драка идет, вы у нас в роде курорта — отчахнете...

— Наше дело и есть: быть там, где драка. Наши товарищи там бьются.

— Чай, вы сюда не за дракой приехали. С вас спросится: мы, скажут, вас за хлебом послали, а вы в драку, дураки, полезли.

— И это верно...

— Поемши и драться азартнее, — прибавил Андреев, — однако, с котлом-то дело дрянь. А я было крупчатки себе намолоть хотел.

У Марка блеснула мысль:

— Батенька, — сказал он отцу, — а нельзя пар от паровоза брать — рельсы-то, ведь, тут за стенкой...

Крупчатник не дал Граеву времени ответить и закричал:

— Я говорю! Давай мне мальчишек! Вот золотая голова! Ну этот головой в силос не воткнется. Руку-то где сбедил?

— Пулей ранило!

— Где?

— Где — в бою, знамо.

— Ах ты духовой! Все у вас такие или это выдающий?..

— У меня в банде — все ровняк, — важно сказал Марк.

— Да что ты! Банда, говоришь?! — спросил крупчатник, подмигивая Граеву.

— А как же — банда смерти...

Крупчатник звонко хлопнул себя по животу ладонью и потребовал:

— Давай сюда всю твою банду!

Из котельной крупчатник провел мурманцев в машину; она стояла вся в сборе, даже были облиты против ржавчины олеонафтом все полированные ходовые части...