– Так ты почему эту барыню-то знаешь, что проехала-то?..
– Да это вот как, сударь: годов десять назад, зимою дело было, только что дорога стала. Выехал я на биржу, да и думаю – Бог бы привел почин сделать. Известно, тройка – не одиночка, инный раз и неделю так простоишь. Так этак в вечерни, идет барин, высокий такой, – может и купец, а по-нашему, известно, всякого барином обзываешь. Тройку, говорит, нужно. Далеча ли ехать? говорю. Куда, говорит, прикажу. Мы, говорю, так не можем, а куда вашей милости угодно – вы скажите. Осерчал. Я, говорит, с тобой, дураком, внимания не хочу иметь говорить-то. Помилуйте, говорю, сударь, у нас дело любовное: угодно вашей милости – повезем, а коли ежели неугодно – на бирже стоять будем. – Я, говорит, куда рассужу, туда и поеду. Так на часы прикажите ехать. Ладно, говорит: – в 7 часов, будь, братец, в Гороховой, стой на углу Красного моста. Дал задаток, посмотрел нумер – ушел. В семом часу я приехал. Так этак через полчаса идет мой барин, – надо быть купец по обличью-то. Стань, говорит, к сторонке, и как я сейчас сяду, так ты и пошел на Красненький. Вышли это две барыни, – одна толстая такая, а другая молоденькая. Промеж себя долго это они говорили; толстая взяла ее за ручку и ведет к саням. Та говорит: – хоша вы меня, говорит, убейте, а я не поеду. А барин-то ей: отчего ж вы, говорит, с вашей тетенькой ехать не желаете? Это, говорит, им будет даже оченно обидно. Мы, говорит, только прокатаемся, по той причине, что теперича оченно прекрасно, погода, говорит, чудесная. – Тетка ей сейчас по-немецкому, та ей тоже по-немецкому, а сама в слезы; а барин-то, должно, по ихнему-то не умеет, стоит, словно бы статуй какой. Поговорили, поговорили – сели. Барин-то сел с молоденькой, а тетку посадили насупротив. Пошел! Старайся, говорит: три серебра, коли хорошо сделаешь. А дамочка ко мне это: – тише, говорит, шагом ступай; я говорит боюсь. Ладно, думаю: три серебра посулили… Подобрал вожжи-то, да как пустил голубчиков-то… Взвейся выше, понесися! Что там они промеж себя говорили, про какие такие дела – Господь их знает. Доставил! Тетка это с купцом вышла, а барышня моя сидит. Вы, говорит, собственно меня, тетенька, перед людьми страмить хотите! Я, говорит, этого не желаю и управу на вас завсегда найду. Коли бы ежели, говорит, человек мне ндравился, то никто мне препятствовать не может, а что я, говорит, не согласна. А тетка ей что-то по-ихнему сказала: – пошли. Часу до четвертого я ждал.
– А скучно дожидаться-то?
– Нет, мы к этому привычны – ничего… то тебе дремлется, то думается.
– Об чем думается?
– Все на счет своих делов: как бы, значит, все лучше произойти, да чтобы, например, супротив своего брата не осрамиться… Вестимо, что по нашей части, то и думаешь. Поехали мы назад-то, немка, подгулямши, должно, была, – всю дорогу песни пела, а барышня все плакала, ровно бы вот у нее мамынька родная померла. Оченно уж мне ее жаль стало…
– А купец-то?
– Купец что? – купец ничего. Сел на козлы, подобрал вожжи: – сам, говорит, хочу над твоей тройкой хозяйствовать. Пристяжную замучил, три четвертных отдал, слова не сказал.
– Только, сударь, годов уж шесть прошло. В Петергоф я господ возил, зимой тоже, и дамочки с ими были. Вышли они из гостиницы-то, а я стою у подъезда, трубку курю.
– А ты куришь?
– Балую; давно уж этому обучился. Дядя оченно за это ругается, да ничего не поделаешь. Курю это я трубку-то, а дамочка и говорит одному господину: этого, говорит, извозчика, я даже оченно хорошо знаю. Почем ты, говорит, миленькая, его знаешь? А потому, говорит, я его знаю, что Гаврилом его зовут. Точно ли, говорит, братец, барыня эта тебя знает? Не могу, говорю, знать, ваше благородие, потому мы господ возим оченно много. А она сейчас: а помнишь, говорит… Тут я ее и признал. Дай, говорит, ему, душенька, три серебра на чай, потому, я с его легкой руки жить пошла. Господин мне сейчас и отдал.
– А старика-то ее ты почем знаешь?
– В запрошлом году всю зиму с им ездил…
– Налево остановись.
– Слушаю, ваше сиятельство… Тпрру! Замаял тройку-то… Дорога-то больно… На чаек бы с вашей милости… Заслужил…
