— И укажу, если надо будет. Ты маньяк, Нигдеева! Я носитель фольклора, а не чумы!
— Это один черт… Жрать охота, — вздохнула она.
— Тебе вечно жрать охота…
— И кофе.
Не вставая, она дотянулась до кружки, поморщилась, глядя на размазанную по стенкам кофейную гущу. «Да тихо ты!» — громко сказал кто-то в коридоре. Из-за двери донеслись нервные смешки. «Давай, не бойся», — послышался отчетливый шепот. Дверь кафедры со скрипом приоткрылась, и в щель просунулась голова. Яна скользнула взглядом по полузнакомому лицу, гладким каштановым волосам.
— Это вроде твоя, — подсказала Ирина. Яна уныло кивнула.
— Зачет… — проговорила студентка. — Я опоздала… по уважительной… Можно?
— Очнулись! — фыркнула Яна. — На пересдачу.
Студентка упрямо протиснулась в кабинет, сжимая зачетку обеими руками.
— Но, Вендига Александровна… — решительно заговорила она — и оборвала сама себя, в ужасе прижав пальцы к губам.
«Ой, мама», — трагически выговорил кто-то за дверью. Клочков радостно подобрался.
«Сейчас закопает», — убежденно прогудел юношеский бас.
Студентка всхлипнула и бросилась вон.
— Чего это она? — удивилась Яна.
Клочков, корчась, замотал головой.
— Ну, хотя бы ныть не стала, — пожала плечами Яна. — И почему все считают, что если поныть, я передумаю?
— Ты еще спроси, почему тебя прозвали Вендигой…
Взгляд Яны расфокусировался; несколько секунд она беззвучно шевелила губами, потом пожала плечами.
— Анаграмма?
Клочков прыснул.
— Да! — почти выкрикнула Ирина с непонятным облегчением. — Да, конечно!
— И давно?
— Лет пять уже.
— Остроумцы чертовы…
— Мы думали, ты знаешь, — виновато сказала Ирина.
— Да откуда?!
— Обычно люди такое знают, — встрял Клочков. — А что твой кулончик — из человеческой кости, ты тоже не знала? Откуда он, кстати?
— В детстве подарили, — быстро ответила Яна и поправила воротник. Желтоватый резной цилиндрик скрылся под тканью.
— А если ты в него свистнешь, вся группа завалит сессию, никто не спасется, — добавила Ирина.
Яна оживилась:
— А ведь это фольклор! Надо в следующем году подкинуть в темы для курсовых, неплохая работа может выйти, если с умом… Надо кофе.
— Так помой кружку, — усмехнулась Ирина.
— Или пей из черепа студента, — предложил Клочков и вдруг хлопнул себя по лбу. Сдернул с подоконника жуткую тряпку. — Кстати о черепах, тебе тут просили передать… Это что, кусок савана?
Длинная полоса ткани походила на шкуру дохлого чеширского кота в изображении безумной вязальщицы. Эту штуковину сплели из того, что нашлось под рукой: замусоленных обрывков толстых ниток, веревок, длинных лоскутов ткани. Из всего, что можно найти в квартире, где живет бабушка-рукодельница. В очень старой квартире.
Яна взяла вещь двумя пальцами, будто вовсе не желая ее касаться, и прищурилась. Пушистые на вид серо-зеленые нитки, обрамляющие край, неприятно кололись. К этому ощущению полагалась зима, метель, негнущиеся рукава искусственной шубки в крапинку, сползающая на глаза шапка. Намотанный выше носа шарф, покрытый влажной изморозью…
Нитки и веревки переплетались, налезали друг на друга, как щупальца. Но в этом хаосе была система. В нем был смысл, от которого холодело в животе и перехватывало дыхание.
— Это шарф? — Ирина всмотрелась в сложное плетение. — Вагабондский шик?
Яна помолчала, покачивая тряпкой.
— Это записка, — наконец неохотно ответила она.
— Узелковое письмо, что ли? — догадался Клочков. — Можешь прочитать?
— Имитация узелкового письма, — уточнила Яна. — Могу.
Она нервно провела ладонью по волосам. Любопытные взгляды коллег давили на лоб, как колючая жаркая шапка из мохера.
— Кто это принес? — спросила Яна.
— Мужик из библиотеки… нет, из архива… такой, с бородкой. Забыла, как зовут.
* * *
Держа шарф-послание наотлет, будто боясь запачкаться, Яна медленно спустилась на первый этаж. Здесь лестница раздваивалась. Несколько ступеней вели на задний двор. Кто-то оставил дверь распахнутой; в тяжелой и грубой железной раме под тусклой табличкой «Запасной выход» вскипали майские тополя. За радостным зеленым светом едва угадывалась лавочка, урна, высокая решетка университетской ограды, стайка гомонящих, как птицы, студентов. На лестницу тянуло табачный дым, золотой и сизый, отвратительный и притягательный, и бессовестно пахла сирень. В жесткой раме черного хода собралось все, о чем когда-то мечталось над детскими книжками с картинками под вой поздних апрельских буранов, все, что скрывалось за волшебным словом «материк» задолго до того, как оно наполнилось сухим географическим смыслом. Яна на мгновение замялась, нащупывая в кармане зажигалку и сигареты, и отвернулась, зашагала все вниз и вниз по бесконечным ступеням, к подвальному промозглому холоду, тусклым лампам, неясным теням.
Архив не был заперт, но за дверью царила темнота. Лишь за стеллажами желтел свет фонарика; из-за какой-то оптической иллюзии казалось, что он горит в невообразимой дали. «Добрый день!», — крикнула Яна. Голос канул во тьму, как в черный войлок. В нос ударил запах старой бумаги, за которым угадывались нотки подкисшего молока, печного дыма, — округлый, чуть приторный аромат деревенского старушечьего дома, с коровой в хлеву и кружевными салфетками на подушках; а за ним — горькое сено, сладкие духи большеглазой аспирантки, нагретая солнцем волжская заводь, пролитый портвейн, рогоз… Здесь хранились полевые дневники.
