С грядущим заодно - [32]

— Ну, куплю, не пилите хоть вы.

Они мыли руки, а приподнятое рабочее самочувствие уже уходило.

— Ох, эти ваши легкие морозцы. Лучше здесь ночевать, чем… Кстати, что же Козлухин ваш? Сболтнул попросту?

Сережа смущенно поежился:

— Живет он в тартарарах. Потеплеет — схожу. Но вам его идея, кажется, не нравилась?

— И не нравится. И Козлухин этот вовсе не нравится. Но надо же что-то делать.

С Козлухиным она познакомилась у красноярцев в памятный день. Даже мама плакала тогда об омских рабочих…

Заняться химией удосужились только накануне экзамена. Засели с утра, к вечеру обалдели, никто ничего не помнил, всем стало уже все равно.

— Переучились братцы, — поставила диагноз Руфа. — Труба.

Дуся позвала звонким голосом:

— Эй, первоклассники, ужинать живо!

Сережа швырнул на пол учебник и конспекты:

— К свиньям собачьим! Айда лопать.

Картошка со скворчащим шпиком поглотила неприятные воспоминания о химии. Раздурачились, разыгрывали Дусину подругу Лизу Бирюк. Она удивительно не понимала шуток, серьезно слушала и поверила Гурию, что Колчак — загримированный Керенский. Сережа, для вящей научности вставляя латинские названия костей, почти убедил ее, что нет вернее средства от тифа, чем шерсть черной кошки, срезанная с хвоста в новолуние.

Лиза неуверенно заулыбалась:

— Вы, кажется, меня за дурочку считаете, — и, чтоб перевести разговор, сказала: — Гурий, вы бы спели.

— Пожалуйста… Как, маэстро?..

Гурий, колючка Гурий смотрел на Дусю как провинившийся щенок. Давняя догадка подтвердилась: «Я помню чудное мгновенье» — для Дуси. И вообще поет он для Дуси. И потому так тревожит его мягкий голос, что нежность и тоска: «Я вас любил безмолвно, безнадежно…» — глубокие, настоящие. И лицо, когда поет, не кривое, даже нос будто уменьшается…

А Дуся? Дуся-хохотунья как? Очень захотелось увидеть, что Дуся тоже… А она весело заиграла вступление «Гаснут дальней Альпухары…». Вдруг тяжелый, как у дьякона, бас:

— Веселитесь, граждане?

Сережа представил:

— Студиозус Козлухин — личность таинственная и мрачная.

Он оглядел всех, развалистой походкой подошел к Виктории. Все на нем было очень новое и рубашка крахмальная. Челюсти тяжелые, а лба маловато. Поздоровался, стал посреди комнаты, усмехнулся уничтожающе:

— Значит, веселитесь.

— Спойте с Гурием «Нелюдимо наше море». Спойте, Гена!

Козлухин даже не взглянул на Лизу.

— Не в голосе. — Засунул руки в карманы, будто сейчас выхватит револьверы: «Ни с места!», и возгласил дьяконским басом: — К сведению веселящихся оптимистов — в Омске восстание…

Его окружили, он вставил в янтарный мундштук английскую сигарету.

— …Разгромлено дотла. И расправа звероподобная — расстреливали, рубили, жгли, в Иртыш под лед спускали…

Через несколько дней, перед вечером, Сережа зашел за ней, чтобы идти в анатомку. Сдернул облезлый треух, сказал:

— Вот какое дело. Только согласитесь или не согласитесь — абсолютный гроб. Никому. Конспирация, понимаете?

— Ну, понимаю.

— Козлухин, — Сережа оглянулся на дверь, заговорил тише, — Козлухин предлагает организовать отряд экспроприаторов.

— Что?

— Экспроприаторов.

— Не понимаю.

— Деньги нужны — понимаете? И много. На передачи заключенным — раз, на подпольные типографии, листовки, газеты — два. И, самое главное, — Сережа сказал шепотом, — на партизанские отряды.

— Где?

— Читали про «красные банды»? Никакие это не банды, а партизаны. И нужно оружие, патроны, одежда, медикаменты…

Она так и вскинулась:

— Бинты!

— Бинты, вата, йод — всякая штука. А деньги на это нужны?

— Так что делать?

— Экспроприировать экспроприаторов.

— Как? Не понимаю.

— Ну, господи помилуй, грабить капиталистов.

— Как это?

— Как, как! Грабить квартиры.

Она долго смотрела на Сережу, — разыгрывает?..

— Вы с ума сошли.

Он сдвинул брови, прищурился и тоже смотрел на нее, будто оценивая.

— Ну, если боитесь…

— Почему — боюсь? Но как это можно-то? Сообразите! Как можно грабить квартиры? Воровство же!

Сережа с силой хлопнул треухом по колену:

— На фронте знаете какое положение? Пермь. А зверства? Козлухин прав — все средства сейчас хороши. Что вам дороже: собственный покой, гнилая интеллигентская совесть или революция?

Наутро перед университетом догнал ее Козлухин, пробасил презрительно:

— Боитесь, кажется, ручки замарать? Пусть за революцию гибнут другие?

— И почему вы с этим Козлухиным в друзьях?

— В каких друзьях? В гимназии учились…

— Не нравится ни это воровство, ни сам Козлухин. Не знаю я… Все стыдно: едим, спим, еще хохочем, поем… В анатомке копаемся…

— О, загнули! Учиться стыдно? Да профессия у нас на все времена… А что поет Гурий…

— Я не про Гурия…

Разговаривать на улице невозможно. Виктория даже остановилась, дыхание перехватывает. Вокруг — ничего, непроглядная муть. Под ногами твердая земля, а кажется, шагнешь — и сорвешься в пустоту.

— Пошли, пошли, пошли назло врагам, — глухо, сквозь шарф, сказал Сережа и потащил за локоть.

Холод жжет лицо, вползает под шубу, в валенки, тело сводит. А Серега в изношенном демисезоне, в старых сапогах… бежать бы скорей, и — никак! Фонари не светят, желтые пятна только направление показывают.

— Ноги не поднимайте. Щупайте дорогу.

Все равно, как ни щупай — то нога в сугроб, то налетишь на тумбу, то забор заденешь плечом. Провода стонут, как живые, вдруг столб затрещит, будто его рвет на части. Визжит, хрипит под ногами снег. Звуки длинные, гулкие. Пелена до того плотная, кажется — можно руками схватить. Лучше бы сегодня вечерок с папой — так много надо рассказать.