С грядущим заодно - [31]

Скрыть от Раисы Николаевны удалось ненадолго. Всего через неделю — чуть пошел на улучшение ее нефрит — она сказала:

— Завтра Танюше тридцать пять. Если можно, хоть маленький пирог с облепихой. Как всегда в ее день.

Сергей Федорович упал на колени у постели Раисы Николаевны, уткнулся лицом в одеяло и разрыдался.

Через два дня Наташа сказала Виктории:

— Мама хочет видеть вас.

Раиса Николаевна попросила подробно рассказать, как арестовали, как прошла ночь в тюрьме. Вопросов не задавала. Глаза блестели сухо, смотрела в сторону. Виктория с трудом удерживала слезы. Чувствовала себя убийцей. Как в ту ночь, когда Наташа вскинула худые руки и вдруг съежилась вся, точно ее свело…

— Сережа, что вы так долго?

— Бруски ни к черту! Один расколот, другой щербатый. Пойду к гишпанцу.

Побольше бы работы. Раиса Николаевна, хотя врач не позволил, начала вставать. Даже с ребятами занимается через день. И лежа все что-нибудь делает — проверяет тетради, читает книги, журналы, что-то пишет…

С ребятами всегда хорошо. Петруся французскому учить просто весело. Началось с шутки, но у него такая память, слух! Не то что девицы Крутилины. Его надо бы еще другим языкам учить. Анна Тарасовна смеется: «Вот батьку нашему подарок — приедет и сына не поймет!» Умеет она радоваться. А ведь как бьется. Глаза огромные стали. И все-таки… Даже Егорка у нее выправился. И Настя молодец, конечно.

— Ну, давайте, синьора, приступим.

— Ага!

Хорошо с Серегой. Его дразнят, что пропадает в анатомке не ради работы. Он посмеивается: «А что? Разве не нормально увлекаться живой девушкой сильнее, чем упокойничками?» Но это ерунда. Он тоже будет хирургом, и так же ему надо все увидеть своими глазами, докопаться своими руками. И не устает он, и поговорить, посоветоваться с ним интересно.

Все пурхаются еще с синдесмологией, а они уже мышцы и фасции головы кончают. Руфа как-то сказала:

— Ну почему я не могу? И откуда у вас столько терпения?

Стало даже смешно:

— А при чем терпение? Когда просто интересно…

Подумать не могла, что это станет любимой работой. Чуть не убежала, когда Дружинин привел. Запах, топчаны, под простынями неподвижные тела… Замутило, заледенели руки. Дружинин говорил торжественно. Строго требовал бережности и целомудрия, любви к священному человеческому телу, отданному для служения великой науке. Речь была похожа на проповедь. С такой высокой страстью, наверно, говорили первые христиане. Но он ушел, и опять стало невыносимо. Представилось, как все, кто тут ходит и говорит, и сама — станут таким же пугающим препаратом. И это неотвратимо… Убежать! И вдруг скрипучий фальцет над ухом:

— Работать пришли, что стоите?

Сжала пинцет и скальпель, покорно пошла за прозектором. Боялась взглянуть, как Сережа снимает простыню и клеенку… Уставилась на прозектора — он долго, дотошно объяснял, в чем состоит задание, как приступать к работе. Все давно поняла и с раздражением думала, что он похож на ощипанного петуха, и вот помешал, и теперь ей уже не уйти. Вдруг увидела дрожащий скальпель, зажатый в собственной руке. Это будущий хирург?! Осторожно надрезала буро-желтую кожу.

И тогда, и лотом, сколько ни вспоминала, казалось чудом — почему успокоилась? Уже не ощущала ничего — было задание, препарат, работа. Не торопилась, чувствовала, что крепнут руки, повторяла про себя: «Могу. Могу», толком не понимала, к чему, собственно, это слово. Пинцет и скальпель слушались, двигались все точнее. И самой было удивительно, что так чисто, аккуратно отделялась кожа.

— Вы уже работали?

Так и подскочила — удивительная у него манера скрипеть прямо в ухо.

— Как — работала?

— На трупе работали?

— Нет. Когда же?

Он проскрипел что-то одобрительное, приподнял пинцетом лоскут кожи:

— Ну, быть вам анатомом.

— Что вы! Я — хирургом.

— Почему же не анатомом?

— Лечить живых… гораздо лучше…

— Странно рассуждаете. — Петушья голова затряслась от возмущения. — А наука? Наука не для живых? Даже странно. — И ушел от нее.

В общем, он симпатичный, главное — знающий. И — руки! Иногда все еще спрашивает: «Почему вас не привлекает наша специальность?» Но не сердится.

Уже спина задеревенела, ноги ледяные, голова кружится, а не оторваться. Еще разочек поразмяться? Виктория взглянула на Сережу, он — на нее.

— Слышите, миледи, гишпанец ходит. Запрет нас на ночь с упокойничками — во, весело! И ваше очаровательное личико приобрело бледно-голубые оттенки.

— Обидно бросать. — Уже стоя, оглядывала свою работу.

— Пора, пора, пора! — Сережа держал наготове мокрую тряпку.

— Нет, вы все-таки посмотрите.

— Изящнейшее рукоделие, — уже завидовал. Недаром Петух за вами увивается, заманивает в науку. Так разрешите? — Сережа закутал тряпкой ее «рукоделие». — Руки у вас какие-то… Вам бы блох подковывать.

— При случае попробую. Только у вас руки не хуже. Вот зрение… Я и за версту вижу, и под носом. Надо вам очки.

— Носил однажды. В драке кокнули…

— Подумаешь! Дружинин-то велел.

«По костям» Сережа схватил «удочку» и ядовитое: «Приятно нравиться барышням, но надо все-таки видеть: кому понравился». Правда, гонял Дружинин безжалостно: и жонглировал, и, закрыв концы кости, показывал из-под халата середину тела или кусочек головки.