С грядущим заодно - [28]

Рядом с Петрусем сидел белоголовый мальчик лет десяти. Они разбирали высыпанные на стол пуговицы. Тут же у окна девушка что-то шила. Она собрала с лавки шитье, освободила подле себя место.

— Садитесь.

Виктория узнала голос и тогда увидела, что это Настя Окулова, только сильно похудевшая и будто строже, старше. Вспомнила последнюю встречу с ней, славгородские события, посмотрела на мальчика. Настя сказала:

— Егорка, племянник мой.

Мальчик нехотя подал руку и стоял вялый, глаза не то видят, не то нет. Настя пригладила льняные пряди:

— Иди, играй. Мы здесь и живем у тети Ганны. Родная тетка выгнала — «славгородские красные». Тут роднее. Верно, Егорка? Садитесь. Вы на медицинском? А я на историко-филологический хотела. Да вот и восьмой класс не кончила.

«Опять стыдно, — подумала Виктория, — опять будто виновата, что учусь». Вспомнила, как глупо вела себя когда-то с Настей, и удивилась ее дружелюбию. И обрадовалась неожиданной мысли:

— А зачем восьмой класс? Сдавайте, как я, сразу на аттестат зрелости. У меня есть записи, учебники. Это не очень трудно — я ведь училась в седьмом и готовилась.

Анна Тарасовна тряхнула отжатую наволочку и сказала, как всегда, спокойно, певуче:

— Не вековать же тебе на мельнице. Учись пока. Витя и поможет, когда нужно.

Очень хотелось рассказать Анне Тарасовне о тюрьме, но мальчики тут же играли пуговицами в блошки. Смеялись, выкрикивали какие-то свои словечки:

— Пошла колода в болото!

— Промашка!

— Попашка!

Спорили:

— От ручки отскок — нечестно!

— А как съехала, было честно?

Только Егорка молчал. Иногда по лицу будто судорога пробегала, глаза стекленели. И сразу же, как разбуженный, он возвращался в игру. Петрусь и Коля, конечно, замечали, но не показывали этого.

Перед ужином старшие мальчики пошли за водой. Виктория спросила:

— Егорка здоров?

— Странный? Заметно очень?

— Он уже лучше, тетя Настя. Совсем лучше. Витя первый раз…

— Я думала… может, к доктору его… — «Как грубо, глупо я».

— Отойдет помалу, потиху. Хлопчик ладный, порядливый. Такое повидал…

— Я его в яме нашла, под горелыми балками. На четвертый день. Черный, одни кости, как мертвый лежал. Неделю никакого слова не говорил, ни на шаг меня не отпускал. Схватит за платье и стонет. У него на глазах все село вырезали и сожгли. И всю нашу семью: маму мою, отца, сестру, невестку — Егоркину мать… — Настя говорила медленно, с усилием, будто старалась и все еще не могла понять, что случилось. — И его сестренку маленькую на руках у дедушки — шашкой надвое… А села нашего как не бывало — ровно, черно. Только печи стоят, да ямы от погребов остались.

— Убил бы я их всех! Всех. — Голоса и глаз Петруся не узнать.

Жестокость рождает жестокость.

— Не треба, сынку, напропалую убивать винного и невинного. То не по-нашему. Жизнь повернуть, чтоб тым гадюкам жала повыдергало. Вот как по-нашему…

Жизнь повернуть. Это ведь тоже… Добром же нельзя? Нет, невозможно помириться с насилием. Бросьте-ка старый ключ, товарищ мамзель. Или попробуйте уговорить умного, образованного, по-своему честного, по-своему доброго, благородного Нектария Нектариевича Бархатова. Он ведь не пустой человек, а жизнь-то сложилась, в сущности, трагично. Разве забудешь его замученные любовью глаза? А как он говорит о детях? О природе, об искусстве?

Зачем одному человеку миллионы, рыбные промыслы, заводы? Огромный особняк, две дачи, десятки прислуги? Разве справедливо? Зачем пугать прохожих, летая на кровных вороных? Можно извозчика нанять, а то и пешком. Это даже полезно, ведь необъятная толщина никакой радости не приносит.

«Потребности мои по моему образованию…»

Верно. Верно, Нектарий Нектариевич. Именно: по образованию. Вы же отлично знаете цену образованию. Любите книги, музыку, живопись, архитектуру. И вы великолепно знаете свое дело, у вас размах, смелость, сила, и вы привыкли управляться с миллионами. Говорите: «кто привык считать пятиалтынными». Так помогите. Вы же патриот. Разве не завидное дело: повернуть жизнь? В огромной России — подумайте. А может быть, во всем мире. Разве не прекрасная цель создать жизнь, когда «sponte sua, sine lege, fidem, rectumque…»? Вы же умеете увлекаться, не боитесь рисковать — рискните, попробуйте… Вы же человек…

Стал бы он слушать эту обидную речь? Вчера папа сказал о нем: «Читал Маркса, и будто понимает. И тут же ницшеанские рассуждения: рабочие бесталанны, люди низшего качества не сумели бы сами наладить промысел, погибли бы. Талантливых и умелых, как он, — единицы. Им жизнью дано право на львиную долю…»

Ой, уже будильник. А сейчас, кажется, и уснула бы… Пошла в кухню за теплой водой, услышала разговор и остановилась. За перегородкой, в «черной столовой», где хозяйка угощала мужиков, привозивших продукты и дрова, говорил незнакомый мужчина, останавливался, громко прихлебывал чай:

— Сказывают: Москву надобно брать. А что в ей, в Москве, германец аль другой чужак? Сказывают: большеки. Ну, пущай большеки. Сказывают: они супостаты, звери. Мы ихнего зверства не видали.

Звякнул стакан, из него наливали на блюдце.

— Да, — сказал Ефим Карпович и вздохнул.

— Царь, — это снова чужой голос, — шкуру драл, но маленько оставлял. А ноне как живому остаться не знаешь.