С гор вода - [64]

Когда он вошел в спальню, за розовыми ширмами на ночном столике горела свеча. Не колеблясь и прямо стояло пламя. Уронив книгу на пол, Валентина Михайловна спала. Ровно и сладко было ее дыхание. Яркие губы точно улыбались. Полуобнажилась гордая, сытая радостями грудь. Столбушин оглядел ее, прислушался и потушил свечу. Все лицо его сморщилось, сплюснулось и заморгало.

«Ты меня прости, — в тоске подумал он, — я иначе не могу!»

Он подошел к двери, запер ее на ключ и заглянул в печь. Все ее жерло было полно жаркими рубиновыми углями.

«Я иначе не могу, — снова подумал он, но уже холодно и мертво. — Ты меня прости!»

Он вновь долго и робко прислушался. И, приблизившись к печке, повернул к себе резную ручку, изображавшую извернувшегося хамелеона, которая закрывала трубу печи. Из открытого жаркого жерла сразу же потянуло удушливой отравой. Столбушин сделал несколько шагов и опустился в кресло. Сразу же затокало в его виски.

«Березовским Столбушиным все мое достанется», — неясно и разрывчато подумал он.

Так же неясно и призрачно вспомнились ему два Трофима и Назар.

— Эти на радостях винищем опопьются до смерти, — пошевелил он морщившиеся, сухие губы.

Злорадным беззвучным хохотом сотрясло его вдавленный, проваливавшийся живот.

«Только из одного востроносого парнишки толк выйдет, — нашептывал он мысленно, — он один мое дело удесятерит и закончит! В свое время».

Его живот опять злорадно всколыхнуло.

«А Ингушевич, — подумал он уже совсем разрывно и тускло, — пусть к старой купчихе на содержание идет! Пусть этим разживется…»

Перед его глазами запрыгали малиновые шары. Кривя губы и ловя последние капли свежего воздуха, он бессильно пополз с кресла на пол.

А Валентине Михайловне снился сначала веселый бал. За розовыми стенами сладко пела волшебная музыка. И радостными вешними облаками носилось вокруг радужное счастье. А потом из всех щелей полезли к ее лицу черные, смрадно-удушливые змеи. И, изнемогая, она закрутила коленами под черным, косматым кошмаром.

В одиннадцать часов утра Ираклий, семеня ножками, бледный и взволнованный, прибежал к Ингушевичу и сказал:

— Ни барин ни барыня еще не вставали… Не случилась ли беда какая, оборони Бог. Я им стучал, не откликаются. Ох, ох! Этого еще никогда не было!

Ингушевич вместе с ним прибежал в дом и сильно несколько минут торкал дверью, но не дождался отклика. Его лицо тоже тогда опало и побледнело. Двором он обежал к окну спальни и выбил звено, окровянив кулак. Проворно он раздвинул тогда тяжелые гардины и сразу сквозь тяжкий угарный туман увидел их обоих. Он лежал на полу распластанный. Она, скорчившись, застыла в постели с страшной гримасой удавленницы.

Портсигар

Адонин, хорошо воспитанный и хорошо обеспеченный молодой человек, был принят в семье Юхванцева, прокурора окружного суда, как свой человек, несмотря на то, что эти два человека являли по складу их характеров полнейшую противоположность.

Юхванцев был старше Адонина лет на пятнадцать; человек с очень хорошими средствами, не нуждавшийся ни в каком заработке, он был прокурором по убеждению, по призванию, строгий, неумолимый, громко исповедовавший, что каждое преступление должно быть строго наказуемо во имя интересов общины, ради провозглашения ее верховного главенства над дерзаниями отдельных лиц, хотя бы эти лица являлись гениями.

Адонин же, наоборот, был человек — мягкий, с нежным женским сердцем и женского же темперамента, с быстро воспламеняющимся мозгом, весьма склонным на всяческие крайности. Нервный и часто капризничающий, с задумчивыми глазами недоумевающего ребенка, раз воспламенившись какой-нибудь мыслью, он всегда горел от непреодолимого желания подтвердить мысль фактом, проверив ее опытом на себе. И конечно между ним и Юхванцевым часто происходили жесточайшие споры; прямолинейные и неумолимые суждения Юхванцева не могли не вызывать в Адонине самого пламенного отпора.

Однажды в беседе они поспорили слишком уж круто, и воспламененный спором Адонин резко заявил, что все преступления против собственности он не признает за преступления.

— Скажите, пожалуйста, — говорил взволнованно он, — какое может быть преступление в том, что голодный украдет у сытого ненужную ему пятикопеечную булку? А для меня и для вас такою булкой явятся пожалуй и пятьсот рублей. Потерю таких денег мы перенесем совершенно безболезненно, а между тем эта сумма обеспечит иную семью на всю жизнь. Преступник ли тот кто не устоит под таким соблазном? Устоявшего не правильнее ли назвать глупцом? Как вы назовете умирающего с голоду рядом с вкусно испеченной булкой, только потому, что у него нет медного пятака? Что? Кто нравственнее: тот ли, кто заставляет своего малютку корчиться от мук голода? Или этот накормивший своего голодного крошку краденой коркой? Христос говорил: — взгляните на птиц небесных. — А разве птицы щадят гумна богатых? О, они их опустошают с самым невинным видом, а после своих покраж слагают такие чистейшие гимны солнцу и Богу. Разве не так?

Все лицо Адонина было розовым от спора, пылкого негодования, а Юхванцев морщил кожу лица в мелкие сухие складки и насмешливо-сухим, точно костяным голосом спрашивал: