С гор вода - [62]

Он привстал с кресла и опять сел. Опять привстал, тихо вдоль стен прошелся по комнате и снова опустился в кресло. В его ясном, до зеркальности ясном и льдисто-холодном сознании встало: «А что скажут после люди? Жена Столбушина, и вдруг с кем? За что же он убил его тогда? Если жена ни при чем? Люди не поверят, что пока еще его, Столбушина, честь не поругана. Наказания, конечно, он никакого де боится. Какое может быть наказание для приговоренного к смерти? Но он не желает ложных наветов на свою честь».

— Что же мне делать? — упрямо думал Столбушин.

Его руки повисли бессильные, как под кандалами. Коричневые морщинистые губы шевелились:

— Что же мне делать?

XI

В комнату ворвался пронзительный, дикий и противный звериный вопль. Кричала мельница всей своей железной бездонной утробой, требуя пищи или смены рабочих рук, всегда питающих ненасытный, как прорва, желудок. И Столбушин словно пробудился от этого вопля. А может, он и в самом деле уснул среди своих дум? Может быть, и разговор Шурочки и Мурочки есть только не что иное, как кошмарное видение? Черный сон наболевшей души?

И дальнейшие думы и образы, которыми он так бурно дышал, — тоже уж не сон ли? Вся жизнь человека, может быть, есть только сон неведомого, беспрерывно грезящего существа, тешащего себя играми своей фантазии?

Столбушин сгримасничал, покряхтел, привстал с кресла, оправился перед зеркалом и вышел из дому. С крыльца он прислушался. Голоса раздавались за садом, на луговине перед озерами. Веселые, беспечные голоса.

— Ау, ау, — кричал кто-то.

Столбушин повернул в сад, дважды обошел аллею тополей и остановился в раздумье.

«А я даже и шапки не надел?» — подумал он, морщась.

И пошел к луговине, однако все время прячась за кусты черемухи. В его груди что-то ныло и тосковало, жалуясь, и в глаза лез все один и тот же образ: падающий с опаленным лицом Ингушевич. Это надоедало, и хотелось забыть о нем. Силясь затушевать его, он стал припоминать свое последнее посещение Березовки. Ярче всех припомнились Назар и его вечно двигающиеся кисти рук. Потом припомнился востроносый мальчишка с его степенной повадкой и ясными глазами.

«Хороший из него мужик выйдет! — подумал Столбушин. — А в Москву ему только совсем не для чего ездить. Зачем?»

Он осторожно подвигался за кустами черемухи. Стальная гладь озера глянула на него сквозь ветки. Точно мудрый глаз взглянул на него. Отчетливей слышались голоса:

— Ау, — кричала кому-то Шурочка прозрачным девичьим голосом.

Замшев декламировал:

И опять в полусвете ночном

Средь веревок, натянутых туго…

На доске этой шаткой вдвоем

Мы стоим и бросаем друг друга…

Столбушин сделал еще несколько осторожных шагов и, тихо раздвинув ветки кустарника, взглянул на луговину. По ту сторону луговины, там, где сочная зелень травы отлогим скатом льнула к озеру, ярко пылал костер. Шурочка и Мурочка стояли возле него и, слушая декламацию Замшева, задумчиво бросали в огонь сосновые шишки. Замшев в двух шагах от них, жмуря глаза, читал:

И чем ближе к вершине лесной,

Чем страшнее стоять и держаться,

Тем отрадней взлетать над землей

И одним к небесам приближаться…

Во все глаза глядел да него Кокочка, видимо, завороженный красивой декламацией. Столбушин повел глазами и увидел Власова и Валентину Михайловну. А далее — всех остальных. Ингушевич сидел возле Померанцевой, вполголоса рассказывая ей что-то.

«Это хорошо», — подумал Столбушин хмуро.

— Браво, браво, — закричала Валентина Михайловна, аплодируя Замшеву.

— Превосходно, — решительно и авторитетно сказал Кокочка и пошел к Мурочке.

Замшев сказал Шурочке:

— Это я для вас читал, для вас одной, ведь я же вам сверстник, ведь мне же всего 15 лет.

— Но мне 18 лет, — смеялась Шурочка, — пятнадцатилетние кавалеры для меня не интересны!

— А пятидесятилетние? — спрашивал Замшев, строя умоляющие гримасы. — О, если бы!

Луговина точно ожила, вся осыпанная веселыми переговорами. Кокочка забренчал на гитаре и бойко затараторил какие-то куплеты. Месяц поднялся над тучей и озарил поляну, словно сказал ей волшебное слово. Луговина дрогнула и оцепенела.

Столбушин все стоял за кустами черемухи и не сводил глаз с лица Валентины Михайловны. Это лицо казалось ему теперь задумчиво-грустным, повитым новыми грезами. Ожиданием мерцали ее глаза. Кого она ждала? Столбушин шевельнулся и снова замер с вытянутой шеей; презрительная, злорадная улыбка чуть шевелилась на его губах, как оскалившаяся змея.

— Ждет, — стоя, прошептал он. — Чего? Кого?

И повернул голову, ища Ингушевича. Тот все еще сидел возле Померанцевой, но через ее плечо во все глаза жадно глядел в лицо Валентины Михайловны, ища ее глаз, умоляя ее об ответном взоре.

— Ишь, — опять сипло прошептал Столбушин. Его снова начинало шибко знобить. Не теряя из виду Ингушевича, он упрямо, как бык, уперся глазами в лицо жены. И он увидел, как это лицо вдруг дрогнуло, видимо потеряв все нужные для сопротивления силы. Медленно она повернула голову в сторону Ингушевича и как будто с некоторым колебанием приподняла ресницы. Столбушин хорошо видел: их взоры встретились, как заговорщики, и словно таинственно обменялись секретным, условным знаком. Столбушина сильно качнуло, так что он едва устоял на ногах. Он сел на землю тут же за кустами, сгорбившись, как дряхлый старик, стараясь преодолеть волнение, жестко царапавшее его грудь.