С гор вода - [60]

— Ф-фи, — какая мерзость, — махали на него руками Шурочка и Мурочка, — вставные, ф-фи!

— И нисколько не мерзость, — шутливо защищался Замшев, — почему мерзость? Мне делал их лучший дантист Вены, и, поглядите, они великолепны, как жемчуг! Лермонтовская царица Тамара позавидовала бы моим зубам!

— А сколько вам лет? — скажите по правде, по чистой правде, — бойко наседала на него Шурочка, сверкая карими глазами.

— По правде? — шумел Замшев. — По правде, если цифру моих лет прочесть по-арабски, справа налево, то мне всего 15 лет. Ей-Богу.

— Значит, вам 51? О-о! — делала Шурочка страшные глаза. — О-о!

— Охота же вам при чтении пользоваться приемами кислой Европы, — отшучивался Замшев, — я предпочитаю Восток.

Кокочка, поглядывая на Шурочку, насмешливо продекламировал:

Нет, не дряхлому

Востоку Покорить меня…

— Э-э, — Замшев погрозил ему пальцем, весь полный юношеского задора, — а вы помните, что следует далее:

Не хвались еще заране, —

Молвил старый Шат…

Упрямо усаживаясь подле Шурочки, он шепнул ей на ухо:

— Если вы захотите меня поцеловать, то не бойтесь, мои усы подкрашены непачкающей краской — крошечный флакончик стоит семь пятьдесят…

— Ф-фи, ф-фи, ф-фи, — затряслась от смеха Шурочка, — у него и усы крашеные…

— Но сердце неподдельное, вот в чем вся суть, — смеялся и Замшев.

Глаза Шурочки глядели уже на него радушно и приветливо. Ей было весело с ним. Кокочка заметил это и сделал гримасу наивно-святой грусти, как Орленев в роли Федора Иоанновича.

Ингушевич сидел за завтраком рядом с m-me Померанцевой, полной и томной, с отуманенными глазами, а Власов рядом с Валентиной Михайловной. Но Валентина Михайловна чувствовала на себе порою мягкий и длительный, точно что-то желающий сказать ей, взор Ингушевича, и вся содрогалась под ним в неведомом чувстве. И, опустив глаза, она тогда ближе склонялась к Власову и старалась вся погрузиться в разговор с ним.

Оживление за столом росло. Звонче и радостнее хохотали мужчины, ярче и радушнее светились глаза женщин. Кокочка, отчаявшись остановить на себе внимание Шурочки, очевидно уже совершенно поглощенной болтовнею с Замшевым, вовсю старался завлечь Мурочку и находил теперь ее даже много интереснее сестры.

После завтрака всей гурьбой пошли в сад, где качались на качелях, играли в жмурки, в горелки и состязались в стрельбе из монте-кристо. Замшев, взявший в этой стрельбе первый приз, настаивал, что он теперь приобрел законное право перецеловать всех присутствующих женщин.

— Имею полное право! — кипятился он.

— Где есть такие законы? — кокетливо протестовала Шурочка, сияя карими глазами.

— В Абиссинии, — настаивал на своем Замшев.

— Ну и поезжайте в Абиссинию целовать эфиопок!

— Увы, это для меня потеряло прелесть новизны! — вздыхал Замшев.

Истомившаяся в одиночестве Валентина Михайловна всей душой погрузилась в веселье, хмелея от него, как от вина. Ее голову точно кружило сладостными вихрями, зажигая все тело жаждою радостей. И осенний солнечный день был так безмятежен, ясен и детски-невинен, что все печальное забывалось, как несуществующее, и сердце билось лишь настоящим мгновением.

«Хорошо жить, — думала она, — о-о, как хорошо!»

Перед обедом катались в парусных лодках, бесшумно и быстро скользили, точно летали в небесах. Ингушевич красиво и печально пел:

Раздели ты со мной мою долюшку…

Голос его плакал и умолял. Как виртуоз, аккомпанировал ему на гитаре Замшев. И музыка заколдовывала сердца. Суля радость, умоляла волшебная:

— Живите!

X

А Столбушин сидел у себя в спальне, у окна, в глубоком кресле. Одетый в беличью куртку и высокие бурочные сапоги, он все-таки зяб и прятал ладони в рукава куртки. Каждый из приезжавших приходил к нему поздороваться и каждый считал своим долгом сказать ему несколько наивно-безразличных слов. И он прекрасно видел по выражению лиц посещавших его, что всех уже тяготит эта обязанность бросить ему, как милостыню, несколько пустых слов, что всем тяжело с ним, как в гостях у разлагающегося трупа. Померанцев, высокий и худой, с тонкими и висячими, как у китайца, усами, сидел у него дольше всех и наговорил ему больше всех пустых и глупых слов. И Столбушин хорошо понимал истинные причины необычайной длительности этого визита. У Столбушина в руках было несколько срочных векселей Померанцева. И чтоб утешить его — Столбушин находил в этом какое-то особенно острое, злорадное удовольствие, — он сказал тому:

— А насчет уплаты по векселям вы не хлопочите. Я их сжег. Что же им путаться после моей смерти среди настоящих ценных бумаг? И всего-то их на три с половиною тысячи.

Померанцев видел по его глазам, что он не лжет, и подобострастно схватил Столбушина за руку.

— Благородное сердце! — заболтал он, как плохой актер. — Рыцарь среди купечества! Ах, мои дела очень плохи!

— Сжег я ваше чистописание вот здесь в печке. Лучинка-то для растопки сыровата была в тот час, — сердито повторил Столбушин.

— Ричард Львиное Сердце! — умильно восхищался Померанцев.

— Плохо ведь учитываются-то ваши автографы…

— Плохо, коммерческий гений наш, плохо, золотая головка!

Раза два заглядывала к Столбушину и Валентина Михайловна.