С гор вода - [44]

— А ты почем узнал, что я из Огаревки? Ась?

Смеялся и Столбушин, будто прислушиваясь к веселому звону золотого потока, щекотавшего сердце:

— У тебя какая рубаха?

— Какая?

— С цветной ластвицей! В каком селе рубахи с цветной ластвицей носят? Догадался?

— Голова! — восхищенно воскликнул мужик.

Никифор степенно тронул тройку. Тронулся с возом и мужик. И долго еще он думал о Столбушине, всплескивая руками:

«Голова!»

Крестьяне любили Столбушина, и больше всего за то, что он был родом мужик. В Березовке за семь верст от Огаревки и теперь есть три дома Столбушиных: Назар Столбушин — кузнец, Трофим Столбушин — бондарь и Трофим-маленький Столбушин — земледелец. Трофим-маленький родной дядя Степану Ильичу. Крестьянству нравилось в нем все: его крупная фигура, его сметка, его богатство и даже его рябоватость. Говорили о нем:

— Наш он. Прирожденный мужик. А мозги-то? И-и!

В праздничные дни по заваленкам рассказывали его историю. Босоногим, семнадцатилетним парнем Степан Столбушин ушел в Москву, в погоне за куском хлеба. Попал за буфет в чайную, извозчикам курносые чайники разносил. Через два года женился на вдовой хозяйке чайной. Еще через два года обернулся кредитом, завел на Москве семь чайных, а потом увеличил их число до двенадцати. А через двадцать лет, — четыре года тому назад, — приехал в свою родную волость богач-богачом. Купил в десяти верстах от Березовки господское именье Муравьев-хутор — две тысячи десятин земли. Заново отделал всю усадьбу. На тридцати подводах везли тогда березовские к нему в дом мебель из города. Вскоре же выстроил он паровую мельницу-крупчатку. Возвел винокуренный завод. Женился на дворянской дочери, красивой белокурой девушке, — зажил с нею в огромном каменном доме Муравьева-хутора. И стал с его приходом хутор этот ненасытным желудком всего уезда. Несметное количество всякого хлеба — и ржи, и проса, и картофеля — переваривал исполинский желудок, вырабатывая вино и муку, принимал и выбрасывал, выбрасывал и принимал, заставляя на себя работать все окрестности. Тысячи душ питались на счет столбушинского благополучия, и тысячи языков поминали его имя с благоговением.

— Почем дает Столбушин за рожь?

— Покупает ли он просо?

— Не принимает ли и картофеля?

— Нужны ли ему рабочие руки?

— Извозчики? Бондари? Кузнецы и плотники?

— Будет ли он курить спирт весь год, или сделает передышку в летние месяцы?

Все эти вопросы были насущными для окрестностей. Переплел Столбушин свою жизнь с жизнью этих окрестностей словно стальной проволокой. Сочетался с ними, как неразрывным браком.

«Голова! — думал мужик на возу, покачивая огромной шапкой. — Голова! Голова!»

А Столбушин, покачиваясь в коляске, думал о себе:

«Вознесся шибко, но вознесусь и еще!»

Сладко мечталось провести свою железную дорогу от Муравьева-хутора до станции Развальной на семь верст. Под приветливым августовским солнцем мерещились уже въявь загорелые рабочие артели, слышался скрежет железных заступов, приятно веселил слух шум рабочей сутолки.

«Вознесусь и еще», — думал Столбушин, подъезжая к своей усадьбе.

Дома его ждали с обедом. Чопорный лакей с русыми бакенбардами и черноглазая, кокетливая горничная в белом чепце встретили его на крыльце почтительными поклонами, на крыльце же приняли с его плеч запыленное платье, разоблачая его почтительно, как архиерея. В прихожей вышла к нему навстречу жена Валентина Михайловна, нарядная, надушенная, такая молодая и красивая, с гордостью носившая свое тело; ее сопровождал техник, управлявший мельницей и заводом, Ингушевич, с масляными восточными глазами и словно припухшей нижней губой. Валентина Михайловна поцеловала мужа в лоб. Ингушевич склонился перед ним почти подобострастно.

— А мы ждем тебя с обедом, — говорила жена, — и какой ты умница, не заставил себя ждать слишком долго. Мы голодны! Видишь, Ингушевич даже побледнел от голода!

Ингушевич почтительно рассмеялся, скаля белые зубы.

Засмеялся весело и Столбушин, еще разогретый своими мечтами и чувствуя себя победителем. Его большое тело наслаждалось точно в теплой душистой ванне.

— Терпение, Ингушевич! — радостно восклицала Валентина Михайловна. — Степан чуть-чуть почистится с дороги, и тогда мы будем обедать! Ей-Богу же, будем обедать!

Столбушин громко и резко хохотал. Все вокруг так приятно ласкало его глаз. До сорока лет он жил скучно, отказывая себе в самом необходимом, и за эти последние четыре года он еще не насытился всеми удобствами сытой и богатой жизни. Порой ребячливо радовался каждой мелочи, напоминавшей об уюте и приволье.

Ел обед он также радостно и весело. Радовало, что обед так тонок и вкусен, что сервировка так блестяща, столовая так просторна и нарядна, что жена так молода и красива. Порою мельком заглядывало в голову, весело будоража сердце:

«У меня свой повар, садовник, кучер, целый штат вежливой, хорошо обученной прислуги. У меня, у мужика, у бывшего голого парня! У бывшего сидельца в извозчичьей чайной! И это не сон?»

Горделиво думалось:

«И еще вознесусь! И еще и еще!»

И он хохотал так громко, что расплескивал на скатерть красное вино из стакана, и брелоки на часовой цепочке испуганно перезванивались на его животе.