С гор вода - [45]

За обедом он рассказал Ингушевичу случай из своей жизни. Давно-давно в Москве он украл однажды в обжорной лавочке трехкопеечную воблу. Купить не на что было, и он был голоден, как заблудившийся пес. Украл и съел на лавочке Страстного бульвара.

— А через пять лет у меня было шесть тысяч ежегодного дохода! Почему? Отчего? — восклицал он.

Указал на свой смуглый и рябоватый лоб и добавил:

— Обмозговал судьбу судеб! И вывернул ее наизнанку!

Ингушевич подобострастно ловил его слова. Серые глаза Валентины Михайловны вспыхнули горделивым восхищением. Румянец выступил на ее щеках.

— Ты у меня гений, Степан! — оживленно воскликнула она.

Сейчас же после обеда Столбушин, точно опьяненный от торжества, пошел вместе с щеголеватым Ингушевичем в контору проверить отчеты по мельнице. И в конторе за книгами его внезапно стошнило. Нехорошо стошнило, нудно, будто наизнанку вывертывая желудок, спазмами сдавливая глотку. Припадок продолжался долго и был мучителен, но все же Столбушин не придал ему никакого значения. Старательно выполоскал рот, умылся, перешел в другую комнату конторы и продолжал работу, закидывая Ингушевича вопросами, поражая его сметливостью своего огромного ума. Мгновенно окидывая пространные подсчеты, он в то же время вслух высказывал соображения, как возможно удешевить то или другое производство, какими путями можно добиться сокращения рабочих рук. Работа всегда веселила Столбушина, и на этот раз радостное оживление не покидало его ни на минуту.

Но через час после ужина его снова тяжко стошнило, бросая все его тело в холодный пот. Стоя после припадка в одном белье у раскрытого окна спальни, он вдруг чего-то смертельно испугался. Темной тяжестью что-то громоздкое налегло на сердце и огнем зажгло виски.

— Валентина Михайловна, — позвал он жену, — что это со мною?

Та спала в одной с ним спальне, но ее кровать была отделена розовыми нарядными ширмами. Нежась среди подушек и нисколько, видимо, не испуганная припадком мужа, та спокойно ответила:

— Что с тобой? Вероятно, катар желудка. Тебе надо посоветоваться с доктором, съездить в город!

А в его глазах вновь вскинуло туманами. Будто кто постучал в голову стальным молотком:

«А что если это она тебя отравливает? Она? Жена? Ведь она не любя за тебя замуж вышла! А если теперь полюбила кого? Что ты на это скажешь?»

Ветер слабо шевелил листьями тенистого сада, протяжно шелестя, словно вздыхая о чем-то; над сиреневым кустом носилась летучая мышь, бестолково, точно заплутавшись в сумраке. Вверху горели холодные, показавшиеся вдруг страшными, звезды.

«Ингушевича любит?» — тяжко прошло в Столбушине неслышным стоном.

Но мысль о смерти показалась страшнее измены и опустошила, расплющила сердце.

Валентина Михайловна сказала:

— Катар желудка — болезнь совсем не опасная… Чего ж ты испугался, Степан?

Он с трудом оторвался от окна, погладил рябоватый лоб, опустился на кровать. Ночью спал тревожно.

Однако яркое, прохладное утро развеяло черные сны ночи, осветило надеждами. Опасения сразу показались вздорными и бессмысленными. Умываясь перед широким мраморным умывальником и с удовольствием ополаскивая лицо бодрящей струею, Столбушин думал о Валентине Михайловне:

«Вздор я подумал вчера, черный, несуразный вздор! Сказку-небылицу!»

Утренний чай он пил с удовольствием, как всегда, а четырехчасовая, обыденная, совместно с Ингушевичем, работа совсем будто выпрямила его, поставила на подлежащий лад. Опасения явились перед обедом, но мучительного припадка не повторилось, и день казался ярким, сулящим лишь благополучие, сладкую сытость и радости.

II

Муравьев-хутор стоял на двух невысоких холмах, как нарядный барин, любующийся окрестностями. На одном из холмов живописно раскинулись многочисленные усадебные постройки, дом и сад и оранжереи, на другом громоздко высились тяжелые, степенные здания мельницы и заводы. И рано утром, и в полдень, и вечером и мельница и завод громко вопили с этого холма железными глотками, точно требовали себе пищи всей ненасытной утробой. На три версты кругом разносились в полях эти неистовые вопли. И поля откликались на зов железных глоток. С утра до вечера тянулись от всех смежных деревень крестьянские брюхатые возы с хлебом, с рожью и овсом, с просом, с картофелем. Пели мужики на возах длинные, тягучие песни. Степенно вышагивали в оглоблях мохнатые, крепко сложенные лошаденки. Шел мастеровой люд целыми артелями, сверкая на солнце стальным инструментом. Шумными ватагами бежала даже детвора-подростки. И на них был хороший спрос на Муравьевом-хуторе. Веселой ярмаркой казался порой плоский холм с мельницей и заводом.

И Столбушина всегда веселила эта ярмарочная суматоха, как райская музыка. Под грохот машин, под говор рабочего люда, под скрип перегруженных возов горячей билась кровь в его жилах, напряженней работал мозг, всегда поглощенный торговыми выкладками. Как от вина, сладко кружило голову от этой сутолоки, окрыляя фантазию, изощряя находчивость, обостряя изобретательность. Самые удачные мысли приходили в голову именно здесь, на этом шумном холме, где так яростно орали железные глотки.