С гор вода - [43]

— Ростовцев! — услышал он, наконец, ее глухой и стонущий голос. — Ростовцев! Идите сейчас же в сад и ударьте Карташова хлыстом по лицу! Ну, идите же! Идите! Идите! Ростовцев, вы слышите?

— Зачем это? — тихо спросил Ростовцев. — Что пользы останавливать возницу, если сердце уже раздавлено?

Он подождал ее ответа и, не дождавшись его, медленно двинулся прочь, уходя из угловой гостиной, волоча ноги, как паралитик.

За его спиной послышались рыдания, глухие и тяжкие, похожие на истерику, постепенно переходившие в нелепые взвизгивания.

Благополучие

I

Столбушин выезжал из города домой, к себе в усадьбу, бодрый и довольный, как всегда, ходом своих дел. Щегольская коляска покойно и ласково покачивала его крупное, широкое тело. Тройка рыжих весело перезванила бубенчиками, гордясь блестящей, нарядной сбруей, горячими глазами косясь на пышные кисти перевесов. Проезжали мимо гостиницы «Приволье». Кучер Никифор в темно-малиновой безрукавке, в шапочке с павлиньими перьями, ставил руки так, чтобы ветру было удобнее раздувать широчайшие рукава его голубой рубахи.

Номерные горничные «Приволья» смотрели на него в окна, узнали столбушинский выезд, и хотелось показать товар лицом. Он шутя потянул малиновые вожжи, чтоб погорячить свивающихся в кольцо пристяжек, и думал о толстой горничной Насте, всем станом вывалившейся из окна:

«Ишь, выкормилась!»

От сытой жизни и думалось о сытом и радостном.

Шагом, но форсисто проехали каменный мост. Городовой почтительно откозырял выезду. Никифор подумал:

«Мне козыряет; меня раньше Столбушина узнал. Столбушинский выезд, как и столбушинские дела, весь уезд знает!»

И в ответ городовому с достоинством мотнул жирно напомаженной головой. Кучера с козел ни перед кем не ломают шапки; попадись сейчас сам исправник, Никифор с таким же достоинством мотнет ему павлиньими перьями своей круглой шапочки.

На повороте в пригородную слободку еще круче собрал Никифор пристяжек: нарядные и разбитные слободские девушки сейчас любоваться выездом будут, все до последней пуговки на поддевке оглядят на Никифоре.

— Малюсенькие! — чуть тронул он вожжами лоснившуюся тройку.

С козел уже были видны поля. Они лежали направо, налево, кругом, как хватал глаз, все обставленные копнами и скирдами, довольные и сытые, счастливые своей сытостью. Близко, мимо опрятных домиков слободки, шел загулявший мастеровой парень и, ломаясь в напускной разухабистости, наигрывал на гармонике. Навстречу тройке степенным шажком, как ходят беременные женщины, ехал воз с хлебом, затянутым пологом. На возу лежал мужик. Жмурясь от солнца и косясь на загулявшего парня, он добродушно поддразнивал его, подражая голосом игре гармоники:

— Масло есть, а хлеба нету, масло есть, а хлеба нету… Н-да, н-да, далинда, далиндуле далинда…

— А може, и есть хлеб? — огрызнулся парень.

— А може, и нет? — добродушно усмехнулся мужик с брюхатой, степенно покачивающейся телеги. И быстро задвигал руками, словно наигрывая на гармонике: — Масло есть, а хлеба нету, масло есть, а хлеба нету… Далиндули далинда…

— Сиволдай, — тянул мастеровой, брезгливо топыря губы.

Мужик хотел было выругаться со скуки, но увидел и узнал столбушинский выезд. Проворно задергал вожжами, уступая дорогу; обеими руками снял с головы тяжелую меховую шапку. Поклонился почтительным, долгим поклоном.

— Рожь везешь, — спросил его Столбушин, — на подторжье?

Голос у него был резкий и властный.

— Ржишку, Степан Ильич, — весело ответил мужик.

— Отчего не ко мне на мельницу? — опять спросил Столбушин, крупный, широкий, такой деловито-озабоченный.

Никифор придержал тройку. Мужик тоже остановил свою лошаденку. Приятно было ему разговаривать с самим Столбушиным.

— Да такие дела, Степан Ильич, — развел руками мужик, — думаю себе по-мужичьи: в городе продам и на деньги куплю, что надо по хозяйству.

— Да я бы тебе сейчас и задаточек дал, сколько надо, — весело сказал Столбушин, и его деловитое, чуть рябоватое лицо засветилось удовольствием.

Покупать и продавать было его жизнью, мозг зажигало точно вдохновением, и от покупки и от продажи мерещились в будущем неисчислимые барыши. Точно перед глазами перекатывались сверкающим, радостным потоком груды золота.

— А ты почем дашь за ржишку-то? — спросил мужик.

— По городской цене: 64 копейки пуд.

Мужик зачесал затылок, видимо весь погружаясь в арифметику.

Столбушин медленно добавил:

— И еще с моей стороны маленькая надбавка будет. На каждую подводу бесплатный стаканчик водки и ситцевый нарядный платок. Я этого наряду целый вагон из Москвы выписал. Ситцевые платки.

Он со вкусом смаковал каждое свое слово, точно пробуя разбередить аппетит мужика.

— Ну? — радостно воскликнул мужик. — По стакану водки и по ситцевому платку задаром? Ну?

Столбушин сказал:

— Получай, когда так, задаток. Да скажи всем огаревским — ты ведь огаревский, — скажи всем огаревским о моей бесплатной прибавке. Получай!

Мужик слезал с телеги радостно, почти восхищенно оглядывая Столбушина.

Никифор на козлах думал о Столбушине:

«Теперь этим самым бесплатным платком и стаканом водки он все городское подторжье до разу убил. Голова!»

Мужик, получая деньги, смеялся: