И я понял, кого вижу; это был дублинец, крыса доков, один из тех малых, которые своими выходками заставили преждевременно поседеть арендатора Театра Сильвера. Они распарывали театральные скамьи и то, чем они были набиты, швыряли в партер. Я шепнул о том, что мне довелось узнать об этом молодчике, когда я был тайронцем и мы стояли в Дублине.
– Я не знаю, кто буянил, – прошептал я, – и мне это все равно. Во всяком случае, помню тебя, Тим Колли.
– Ох, – сказал он, – ты тоже был там? Мы назвали ущелье Театром Сильвера. – Половина тайронцев тоже знала старый театр, вот потому-то они и подхватили его слова. Итак, все мы стали звать ущелье Театром Сильвера.
Между тем маленький офицерик тайронцев дрожал и плакал. Ему не хотелось предавать сержанта суду, хотя он так смело толковал об этом.
– Ничего, позже вы почувствуете себя лучше, – спокойно сказал ему Крюк, – вы сами порадуетесь, что вам не дали ради забавы погубить себя.
– Я опозорен, – сказал офицерик.
– Если вам угодно, арестуйте меня, сэр, но, клянусь моей душой, я скорее вторично сделаю то же самое, чем взгляну на вашу матушку, когда вы будете убиты, – проговорил сержант, который недавно сидел на этом молодом человеке. Теперь он стоял перед ним навытяжку и держал под козырек. Но юноша только плакал, да так горько, точно его сердце разбивалось на части.
В это время подошел еще один рядовой тайронец, весь в тумане битвы.
– В чем, Мельваней?
– В тумане битвы. Вы знаете, сэр, что сражение, как любовь, на каждого человека действует по-разному. Вот я, например, во время боя всегда чувствую сильную тошноту. Орзирис с начала до конца ругается, а Леройд начинает петь только в те минуты, когда рубит головы врагов; наш Джек – отчаянный боец. Одни новобранцы плачут, другие сами не знают, что делают; некоторые только и думают, как бы перерезать кому-нибудь горло или сделать что-нибудь такое же злое; некоторые солдаты совершенно пьянеют. Был пьян и этот тайронец. Полузакрыв глаза, он шатался и еще за двадцать ярдов мы могли слышать, как он переводил дыхание. Увидев молодого офицерика, рядовой подошел к нему и громко, пьяным голосом заговорил сам с собой.
– Кровь, юнец, – сказал он, – кровь, юнец!.. – Потом, вскинув руки, покружился и упал к нашим ногам, мертвый, как патан. Между тем мы не нашли на нем ни одной царапины. Говорят, его погубило больное сердце, а все-таки было странно видеть это.
Мы пошли хоронить наших мертвых, не желая оставлять их патанам. Тогда-то в вересковых зарослях чуть было не погиб юный офицерик тайронцев. Он собирался напоить водой одного из этих раненых патанских дьяволов и наклонился, чтобы прислонить его к скале.
– Осторожнее, сэр, – говорю я. – Раненый патан опаснее здорового.
И поистине, едва эти слова сорвались с моих губ, как лежавший на земле выстрелил в офицерика, и я увидел, что с головы бедного мальчика слетела каска. Я ударил патана прикладом ружья и отнял у него револьвер. Юный офицерик побледнел, выстрел опалил его волосы.
– Ведь я говорил вам, сэр, – сказал я; после этого он все-таки постарался уложить патана, но я стоял, прижав дуло револьвера к уху этого дьявола. Под прицелом они решаются только проклинать. Тайронцы ворчали, как собаки, у которых отняли кость; они видели своих мертвых и хотели перебить наших врагов, всех до одного. Крюк крикнул, что он выстрелом спустит кожу с того, кто не будет его слушаться, но ведь тайронцы в первый раз видели своих убитых товарищей, и потому неудивительно, что они ожесточились. Это ужасное зрелище. Когда мне довелось впервые взглянуть на наших мертвых, я до того рассвирепел, что решил не давать пощады ни одному мужчине в области севернее Кханибара, да и ни одной женщине, потому что в сумерках они тоже нападали на нас. Ух!..
Вот мы похоронили своих убитых, унесли раненых, перешли через горы и увидели, как шотландцы и гурки вместе с патанами целыми ведрами распивают чай. В то время мы походили на шайку отчаянных разбойников, смешавшаяся с пылью кровь густым слоем покрывала нас; струйки пота бороздили этот темный налет, но наши штыки висели, точно мясницкие ножи, и на каждом из нас было по ране того или другого рода.
Вот к нам подъезжает штабной офицер, чистенький, как новое ружье, и говорит:
– Что это за вороньи пугала? Кто вы?
– Мы – рота черных тайронцев ее величества и рота старого полка, – спокойно отвечает Крюк. Знаете, слегка подсмеивается над штабными.
– О, – говорит штабной, – вы прогнали резерв?
– Нет, – отвечает Крюк, а тайронцы смеются.
– Так что же вы с ним сделали?
– Уничтожили, – буркнул Крюк и повел нас дальше, но Тумей, тайронец, громко сказал голосом чревовещателя:
– Зачем этот бесхвостый попугай остановил на дороге тех, кто лучше него?
Штабной посинел, но Тумей скоро заставил его лицо покрыться розовым румянцем, сказав голосом жеманницы:
– Поцелуйте меня, майор, дорогой, мой муж на войне, и я в депо одна.
Штабной офицер повернул коня и уехал, и я заметил, что плечи Крюка так и прыгают.
Капрал выругал Тумея.
– Оставьте меня в покое, – не моргнув глазом, ответил ему тайронец.
– Я служил у него до его свадьбы, и он знает, о чем я говорю, а вам это неизвестно. Пожить в высшем обществе – дело хорошее. Помнишь, Орзирис?
