Ржавые листья - [120]

— Это для коназа Святосляба не позор, — возразил Куря. — Когда мы из него пьём, мы говорим — пусть наши дети будут такими, как он!

— То для меня позор, — коротко сказал Волчий Хвост и умолк.

— Не выпустишь меня, стало быть? — Куря поднял глаза. — У меня молодняк, жалко, коль всех побьют. Только и в полон я тоже не сдамся. И тебе меня не одолеть, коль мы сей час внапуск пойдём, сам ведаешь.

— Чего ты хочешь? — каждое слово давалось Волчьему Хвосту так тяжело, словно он ворочал каменные глыбы.

— Отступи к Тясмину. Я уйду в Степь — и ты победил.

Военег Горяич молчал. Хакан впился в него неотрывным взглядом. Ждал.

— Чашу отдашь? — разомкнул, наконец, пересохшие губы воевода.

Дрова для костра собирала по ближним дубравам вся рать Волчьего Хвоста. Сам воевода молча сидел на брошенном на землю седле и неотрывно глядел на лежащую перед ним серую, оправленную в серебро кость. Чашу из черепа Князя-Барса, Святослава Игорича Храброго. Волчий Хвост ничего не видел и не слышал, он вновь был в глубоком прошлом, в своей молодости.

Гюрята Рогович, взбешённый донельзя, пробежал мимо Самовита, что пытался его перехватить, и остоялся в шаге от Волчьего Хвоста. Отдышался.

— Военег Горяич! — голос гридня аж звенел от бешенства. — Воевода, твою мать!

Волчий Хвост медленно поднял глаза, и Гюрята поразился плещущей в них надмирной глубине.

— Ну что ещё!

— Печенеги уходят, а твои вои по лесу лазят! — весь кипя, гаркнул гридень.

— Не ори, оглушил совсем, — поморщился воевода. — Хрен с ними, пусть идут.

— Ты что?! — Рогович аж подпрыгнул от возмущения. — Да я тебя… Ты, переветник старый…

— Молчать!!! — заревел вдруг, вставая, Волчий Хвост — даже навязанные поблизости кони шарахнулись. — Ты как смеешь мне такие слова говорить, ты, щенок?! Да я тебя самого за такие слова зарублю, немедля же!

Самовит мягко, по-кошачьи шагнул вперёд, чуть приздынув из ножен меч, взгляд его из вечно равнодушного стал пронзительно-предвкушающим, словно варяг давно ждал такого мгновения и только воля господина доселе его держала.

Гюрята невольно вспятил, поражённый внезапной вспышкой гнева воеводы. Волчий Хвост же, завидя движение Самовита, чуть качнул головой, воспрещая, и варяг вновь стал равнодушным.

— Нельзя упускать ворога, — возразил всё ж Рогович. — Уйдут же.

— А воев где возьмём? — уже спокойнее спросил Волчий Хвост. — У Кури их вдесятеро. На Русь не пустили ворога — и то победа…

— Вои будут! — горячо сказал гридень. — Великий князь на подходе с ратью, завтра из утра здесь будет!

— Отколь прознал про то? — подозрительно спросил воевода.

— Вестоноша был. Только что прискакал. Задержать Курю надо.

— Поздно, — возразил воевода, уже совсем успокоясь. — Я уже слово хакану дал, что уйдёт он невережоным.

— А ненависть твоя как же, воевода? — вкрадчиво-ядовито бросил Гюрята.

— Перегорела ненависть, — глухо ответил Волчий Хвост. Несколько мгновение подумал, и кивнул на чашу. — Вон, глянь…

Рогович глянул и остолбенел. Пал перед чашей на колени и истово выдохнул:

— Это… она?

— Она, гриде, — воевода вновь уселся на седло. — Отдал Куря свой сайгат, и ныне у меня нету большего дела, опричь того, как его схоронить…

— Готова крада, господине, — раздался сзади голос Самовита.

Волчий Хвост бережно поднял с кожаной печенежской подушки чашу.

— Идём, Рогович.

Крада возвышалась на сажень. Волчий Хвост на миг остоялся, но двое его кметей тут же подставили щит. Воевода ступил на красную кожу щита, кмети подняли его вверх, и Военег Горяич благоговейно возложил на дрова всё, что осталось от Князя-Барса Святослава Игорича Храброго.

Сойдя со щита, воевода наклонился над затравкой, чиркнул кремнем по огниву. На бересте заплясали языки огня, поднялись выше и жадно лизнули сухие дрова.

Взвилось, загудев, пламя на погребении великого воя Руси и Волчий Хвост устало прикрыл глаза, чувствуя, как сползает по щеке невесомая слезинка.

Эпилог

За окнами ярко жарило солнце, совсем по-летнему. Да и пора бы — всё ж месяц изок на дворе. Яркое утро навалилось на Киев, да только хмуро было на душе у Волчьего Хвоста.

Воевода сидел в горнице, там же, где его застал княжий вестоноша, когда всё началось. И так же стоял перед ним на столе кувшина с вином, и было о чём тосковать. Ушли в вырий Перунов друзья Волчьего Хвоста — и Ольстин Сокол, и Твёрд-радимич, и Отеня-новогородец. Невестимо где сгинул родной сын Некрас — наследник, надежда, кровинушка. И главная заноза в жизни тож ушла, не тяготила более — сгорела чаша из черепа Святославова на берегу Тясмина, и не за что более мстить хакану Куре. И никого почти не осталось из них, боготуров великого Князя-Барса Святослава Игорича Храброго. И зачем ныне жить ему, Волчьему Хвосту? Ради дочки и жены, — трезво напомнил здравый смысл, ещё не тонущий в винном дурмане. А что дочка? — возразил Волчий Хвост сам себе. — Она со дня на день небось замуж за Люта Ольстича пойдёт, всё к тому движется. У неё муж будет, он о ней и позаботится…

Скрипнула дверь за спиной, но Волчий Хвост даже не шевельнулся. Горлинка неслышно возникла из-за спину, неуловимо быстрым движением сдёрнула со стола кувшин — воевода опоздал его схватить раньше.