Ржавчина в крови - [6]

Я представился, он тоже. И мы оба одновременно опустились на стулья, а Леда осталась стоять между нами, словно посредник. Я передал ей сценарий с отмеченным текстом, она протянула его Френсису. Сцена в склепе, предсмертный монолог Ромео.

Но прежде чем послушать его, прежде чем дать ему несколько мгновений, чтобы освоиться с этим текстом, я попросил рассказать о себе, своей семье, воспитании, где он родился.

— In London[26] — сказал он. Но уточнил, что умрёт не тут.

Я улыбнулся в ответ на такое решительное, такое романтическое утверждение, узнав в нём максимализм молодости.

Нет на свете юношей, которые хоть однажды не предрекали бы собственную смерть, описывая ужасные мучения, которые их ждут, или посмертную дань уважения. Возможно, это способ бросить вызов судьбе, а потом будь что будет. Но быть может, даже скорее всего, это способ отстраниться от жизни, пока не поздно, пока она ещё не слишком привязала к себе, не влюбила. Потому что тысячи обстоятельств подстерегают нас за каждым углом, никто не читал книгу судеб, никто не может утверждать, будто он — призовая лошадь.

— Did you read Romeus and Juliet?[27] — задал я следующий вопрос.

— Трагедию Шекспира? — уточнил он.

— Of course[28].

И счёл нужным сообщить нам, что я ведь вполне мог иметь в виду поэму Артура Брука, написанную в 1562 году, которая послужила Шекспиру источником вдохновения. На это я ответил, что в таком случае сказал бы: The Tragicall Historyе of Romeus and Juliet[29] — иначе мы, конечно, запутались бы. И тогда он признался: нет, не читал ни того, ни другого, к сожалению.

Я пожал плечами, чувствуя, что ему непременно хочется противоречить мне, но это лишь позабавило меня, и я улыбнулся ему.

Он очень удивился. Похоже, я обезоружил его на какое-то мгновение, и он уже не мог больше сохранять свой мрачный вид, теперь просто стойко держался. Я заметил, как нервно он теребит страницу, и спросил, уже мягче, каким он представляет себе Ромео.

— Too sad not to be happy. Too happy not to be sad[30], — негромко проговорил он и получил за это полный восхищения взгляд Леды, которая перестала наконец делать заметки в своём блокноте.

Слишком печальным, чтобы быть счастливым. Слишком счастливым, чтобы быть печальным.

Я почти не сомневался, что он не допустит никаких грубых ошибок и что меня не ждут никакие неприятные сюрпризы, и всё же я напрягся и стиснул пальцы, когда Френсис поднялся, чтобы прочитать отрывок из трагедии. Я закрыл глаза, потом открыл, нахмурился. Он улыбнулся мне?

Я услышал, как взволнованно дышит рядом со мной Леда, а потом она замерла. Повисла тишина, и мы с Ледой поняли, что не сможем нарушить её, казалось, какие-то высшие силы заставляют нас помолчать.

Френсис негромко произнёс, ошарашив нас:

— О, she doth teach the torches to burn brigaht! Она затмила факелов лучи! Сияет красота её в ночи, как в ухе мавра жемчуг несравненный. Редчайший дар, для мира слишком ценный!

Я взглянул на Леду и прочитал в её глазах свою мысль. Мы не могли остановить его, нет, хотя он и подшутил над нами и читал монолог Ромео на празднике в доме Капулетти, из первого акта. При том, что явно забавлялся до сих пор и что конечно же трагедию читал. Ещё как читал. Его голос, удивительно проникновенный, мёдом вливался в наши уши, запечатывал уста и отметал все возражения. Мы не могли велеть Ромео перестать быть Ромео.

— Did ту heart love till now? — Громкий вздох. — И я любил? Нет, отрекайся взор: я красоты не видел до сих пор!

Я нисколько не сомневался: Френсис — великолепен. Вспомнив нашу первую встречу, я не мог отыскать ничего, что хоть в малейшей степени не устраивало бы меня в нём, ни одной неприятной мелочи. И положился на Леду, которая рождена для того, чтобы гасить любые всплески эмоций. Однако на этот раз — вот чудеса! — даже она, похоже, не смогла разглядеть ни малейшего изъяна.

Мы весь вечер провели с нею, поглядывая друг на друга в ожидании, кто из нас разрешит наконец эту загадку: рискнём или не рискнём? В этом заключалась вся проблема. Можно сразу поручить ему эту роль, не тратя времени и сил на выслушивание лепета целой толпы мальчишек, приехавших из всех уголков Англии на шекспировский призыв, а потом без конца сожалеть о своей ошибке. Или же, попросив подождать, потерять его, а потом жалеть об этом до конца жизни.

Снимать фильм — это всё равно что встать за штурвал судна далеко в открытом море: понимаешь, что, прежде чем доберёшься до берега, увидишь и волны, и штиль. Тут нужно лишь сделать ставку и надеяться, что не ошибся в выборе команды, потому что, если хоть кто-то покинет её на середине пути, никто не увидит завершения дела.

На следующее утро после первого тура собеседований, когда Леда вернулась в офис с двумя чашками кофе и мы остались наконец одни, я спросил, не надоело ли ей выслушивать искалеченные монологи бедного Ромео и смотреть, как мечутся молодые люди, во что бы то ни стало желающие умереть, распростёршись у моих ног.

— Я думаю, Шекспир переворачивается в могиле, — сказала Леда, вынудив меня улыбнуться.

— Тогда позвоним Френсису и сообщим ему хорошую новость. Закроем эту главу, и я сосредоточусь на выборе Джульетты. Через час за этой дверью соберётся сорок девушек, жаждущих получить роль, — а мне ужасно нужна таблетка от головной боли!