Ржаной хлеб с медом - [35]

— Что ты еще умеешь?

Увис смастерил луки. Вырезал и обточил стрелы. По три раза повторил сыновьям наставления старого Торелиса:

— Никогда не стойте друг против друга. Глаза даны, чтобы видеть, а не для того, чтобы попадать в них стрелой.

Торелис в тот раз не выпорол Увиса и не сломал изготовленные соседским пацаном луки, хотя порки тогда заслужили оба: носились как полоумные вокруг клети и целились друг в друга.

Отец Увиса прикрепил над забором доску, положил на нее шесть расколотых пополам полешек. Так можно было целиться и направлять в них стрелы с самых разных расстояний. Теперь ни одного забора на хуторе уже не осталось. Увис с близнецами мишень устроили на бугре погреба.

Во дворе показал сыновьям место, где с соседским пацаном часами играли в волейбол. Натянут веревку между столбами и давай кидать мяч до изнеможения.

Ух ты! Людвигу с Леонардом как раз этого и не хватало.

Ребята перепробовали все отцовские игры, дополнив их своими изобретениями. Увлеклись так, что забыли о еде, хотя привыкли постоянно что-нибудь грызть или сосать.

— Ребята, пошли, я вас поведу по тропинкам своего детства.

— А что мы там будем делать? Папа, вы идите вдвоем с мамой.

Увис и Ирида пошли. По зарослям, где лишь с трудом угадывалась колея проселка, коровий прогон, стежки, убегающие к соседнему дому, что прятался когда-то за изгибом леса.

Они даже были рады, что ребята не пошли с ними. Спугнули бы криками очарование заросшей усадьбы.

Ирида хотела услышать о родителях мужа. И Увис повел ее по той романтической стране, имя которой — детство. Хотелось рассказать о давних ребячьих мечтах, глупостях, страхах, печалях, привидениях.

Они шли по зарослей тишине. Два счастливых человека, у которых подрастают двое сыновей, в городе — благоустроенная квартира и которые могут разъезжать по белу свету в красных «Жигулях».

Летали аисты.

Прыгали кузнечики. Бегали муравьи.

А Увис все рассказывал.

— Самую раннюю весну я встретил, когда мне было пять лет. Зима была снежная, кругом сугробы, и вдруг — жара градусов двадцать пять. Канавы, дороги, что лежали под белым покровом, побежали. Вода прямо с ног сбивала. Даже теперь еще чувствую, как мои ноги в резиновых сапогах щекочет течение. Отец воткнул палки в сугроб, на солнцепеке и в холодке. «Вечером посмотрим, на сколько сантиметров стаял снег». Двор весь был под водой, все кругом плыло. Собака пробиралась к дому по грудь в воде. Пчелы вылетели из ульев, искали цветов. Садились на сверкающий снег и оставались на нем. Весь сад был ими усыпан. Так и врезалось в память: изумительный день, вода щекочет пятки, пес наш Бобис прет по снежной каше, отец стоит на солнце и красными натруженными кулаками смахивает слезы. «Зиму выдержали, а весной погибнут».

Пчелы вертелись на снегу, шевелили крылышками, пытались взлететь. Отец вытер глаза. «Беги за мамой, будем спасать пчел». Втроем мы натаскали сена из сарая. Расхаживали между гроздьями пчел, клали рядом клочья сена. Как телятам, которых приучают к сухому корму. Пчелы перебирались на теплые стебли трав и, согревшись, поднимались в воздух. Мы распарились. Отец скинул рубашку, я тоже хотел. Но мне не дали. Сказали: «Солнышко весной с зубами. Видишь, пчел покусало, и людям может подбросить весеннего яда». Я спросил, что это такое. «Люди ловят первые лучи, а солнышку это не нравится. Оно сбрасывает с лучами капельку весеннего яда, и человеку приходится лечь в постель. Летом солнышко ласковое, любит баловаться. Тогда лови лучей, сколько хочешь». Все время, пока светило солнце, мы спасали пчел. Вечером отец сказал: «Поработали как на сенокосе». На следующий день канавы, дороги, двор сковал мороз. Наш Бобис бегал, кувыркался, падал на спину, скользил задом по застекленевшим дорожкам. Я за ним — на животе. Отец сгреб сено со смерзшегося снега. На нем остались лишь те пчелы, которых отравило вчерашнее солнышко. Отец взял совок, гусиное крыло. То самое, которым мама смахивала со стола крошки. Я пошел вместе с ним. Смотрел, как отец собирает в совок мертвых пчел. Спросил, почему он так делает. «Пчелы вчера хотели работать, а умерли. Поэтому их надо похоронить так, как они того заслужили». Отец ушел за клеть. Я остался. Потом я искал могилку пчелок, но не нашел.

— Увис, я первый раз вижу тебя таким.

— Каким, Ирида?

— Ну, таким хрупким, как пчелиное крылышко.

Над ними пролетел аист, неся в клюве корм.

— Не знаю, сколько мне было лет, запомнил только, что аисты мне по ночам снились, — сказал Увис, проводив птицу взглядом. — Говорят, я вскакивал во сне и плакал: «Куда денутся аисты?» Отец менял старую щепную кровлю. Покрывал ее распиленными на пилораме дощечками. Сдерет слой щепы, набьет слой белых дранок, и так слой за слоем. Поднимался он на крышу утром по возвращении с луга и вечером, когда все дневные работы были закончены. На коньке крыши было колесо, а на нем — гнездо аистов. Новые слои мало-помалу приближались к птичьему жилью. Вначале я не подумал, что аистам грозит опасность. Но когда отец добрался до середины крыши, до меня дошло: нельзя заменить щепу, не порушив гнездо. Большие аисты, положим, улетят, но что будет с птенцами? Я задал этот вопрос отцу. «Сын, но крыша-то течет». Я не догадался спросить, почему нельзя сменить ее зимой или почему нельзя прибить дранки, когда птенцы подрастут и научатся летать. Новая крыша поднималась все выше и ближе к гнезду. По утрам, чуть только разлеплю глаза, я бежал смотреть, стоит ли гнездо, вечером перед тем, как лечь спать, снова поднимал глаза наверх. Беспрерывно спрашивал, куда денутся аисты. «Сын, но крыша-то течет». Только много позже я понял, почему отец мучил меня, почему заставлял просыпаться среди ночи. Он хотел, чтобы я испытал в полной мере боль сострадания.