Ржаной хлеб с медом - [36]

— И чем это кончилось?

— Остался последний слой с гнездом. Я глядел на него утром и вечером. Работа остановилась. И только когда аисты улетели в теплые края, отец снял колесо вместе с гнездом и, заменив оставшийся слой новым, опять водрузил на прежнее место. После того, как мама переехала к нам, дом развалился — и аисты перебрались на трубу.

Ирида и Увис обошли все кругом и возвращались на место бывшего дома с противоположной стороны. Деревья в аллее закрывали двор и кирпичную трубу. Но ребята уже заметили родителей. Понеслись напролом сквозь кусты и высокую траву, крича издалека:

— Идите скорее сюда!

— Мы вам покажем чудо!

Леонард запыхавшись делился новостью:

— Людвигу повезло!

Людвиг кулачком бил себя в грудь:

— Я — чемпион!

Ирида с Увисом вошли во двор. В гнезде лежал аист. С застрявшей стрелой. Голова свисала через край гнезда.

Второй аист кружил в воздухе вокруг разрушенного дома.

Маленьких аистят снизу было не видно.

ДУБ, ПРОСТОЯВШИЙ БЕЗ МАЛОГО ПОЛВЕКА

Вчера умер старый Аншлав, первый послевоенный парторг в наших местах. Лигия, разбирая документы мужа, наткнулась на адресованное мне письмо:

«Секретарю парторганизации колхоза. Открыть после моей смерти».

Лигия стояла и ждала. Я разрезал конверт. Вынул шесть мелко исписанных страниц, вырванных из школьной тетради в клеточку, и начал вслух читать:

— «Завещание. Когда я умру, спилите дуб, что растет в центре напротив детского садика. Я знаю, в поселке нельзя трогать ни одного дерева, знаю, это противоречит законам об охране природы. Но я его посадил, и я прошу спилить. Думаю, больших неприятностей моя просьба вам не причинит. Дуб растет триста лет, триста лет мужает, триста лет умирает. Так что причислять моего к великанам нельзя. Чтобы меня правильно поняли, расскажу коммунистам, почему его посадил и почему прошу спилить».

Я прервал чтение. Вдова Аншлава поняла. Спросила лишь:

— В завещании только о дереве сказано?

Я пробежал глазами по страницам. Других пожеланий не заметил.

Лигия ушла. С ясным сознанием, что каждому рано или поздно суждено умереть и что для Аншлава, дожившего до восьмидесяти лет, это время пришло своим чередом.

Когда она зашла ко мне и сообщила печальную весть, я выразил ей соболезнование. Вдова — ей самой уже перевалило за семьдесят пять — поблагодарила меня, но, чтобы я не слишком расходился, вежливо заметила:

— Два века не проживешь.

Аншлав был честным коммунистом. Всю жизнь проработал на тракторе. Построил дом на центральной усадьбе, поставил на ноги троих детей. С женой прожил в ладу и согласии.

В вопросе Лигии, только ли о дереве говорится в завещании, было больше удивления, чем любопытства. Мне даже послышался упрек: на кой вообще такие завещания, если остаются жена, дети, а в жизни все шло путем, как положено.

В должности парторга я состою седьмой год. Каких только дел мне не приходилось распутывать. Но завещание покойного было столь необычно, что я растерялся. Аншлав излил душу на шести страницах, заклеил конверт. И теперь этот конверт у меня в руках. Читай, секретарь восьмидесятых годов, исповедь парторга первого послевоенного лета и решай — что делать с дубом.

* * *

Аншлав в родные места вернулся, чуть только отгремели победные залпы. В орденах и медалях. И с дважды простреленной ногой, которую доктора так мастерски зашили, что хромота была почти незаметна.

На фронте война закончилась, а в волости еще продолжалась.

Аншлав хотел пахать. Но вместо этого пришлось ловить бандитов и агитировать тех, кто выжидал.

Он хотел любить, хотел тихой семейной жизни. А достался ему лишь хмель ожидания, длившийся месяц и четыре дня.

С войны он вернулся сорокалетним холостым мужчиной. Дома его не ждали ни жена, ни дети. Он был свободен, один, истосковавшийся по любви и поэтому со всей страстью кинулся наверстывать упущенное.

Первая женщина, которую он встретил по дороге домой, была Тина, жена хозяина Наманиса. Тина вышла замуж в 1940 году, но в душе Аншлава жила по сей день. Все годы войны Аншлав думал о ней. В волости, где все друг друга знали с детства, почти каждая свадьба кому-то причиняла боль. Аншлав не был исключением. Тина, правда, не давала ему никаких надежд, но сердцу не прикажешь. Аншлав не задумывался над тем, кто кого богаче и что ему, сыну бедняка, нечего заглядываться на хозяйскую дочь. Он был влюблен и хотел, чтобы Тина стала его женой. А она предпочла сына хозяина, статного обходительного Наманиса, который к тому же блистал на балах айзсаргов — открывал их полонезом и всегда танцевал его в первой паре.

Когда в Билзауне восстановили советскую власть, Аншлава из тесноты малоземельного крестьянина бросило в кипение жизни. Пришлось вершить делами в масштабах всей волости, решать судьбы людей, в том числе и Наманиса.

Многие потом говорили, что Аншлав спас Наманисов от Сибири. Другие возражали: там, дескать, спасать было нечего, Наманис больше о балах думал, чем о политике. Оттого и не попал в списки. Так ли, иначе ли, но говорить говорили, и вполне возможно, что именно поэтому Конрад при встрече крепко пожал Аншлаву руку.

— Спасибо тебе.

Аншлав удивился и ничего не ответил. Вероятно, сплетни до него не дошли, и он не сразу сообразил, за что Конрад благодарит. Но потом стал вспоминать: в самом деле, не слишком ли горячо защищал он Наманиса? Не исключено, что его заступничество и впрямь положило конец спору о Конраде. Как бы Аншлав ни скрывал, в волости все знали, что хозяйский сын отобрал у бедняка любимую женщину. Так что друзьями быть они не могли. И раз уж Аншлав защищает Конрада, значит, его мнение самое объективное. Сказать правду, руководитель районной жизни тогда меньше всего думал о своих переживаниях. Он просто высказал предположение, что со временем Наманис станет своим, но Тину он носил в сердце, так что повлиять на него она могла вполне. Хотя ему самому казалось, что он руководствуется исключительно политическими соображениями.