Ржаной хлеб - [3]
По дороге попадалось много людей — шли они и по одиночке и парами. Одни, обходя его, оглядывались — замечают, значит, — это поднимало настроение; другие, не обращая внимания, проходили мимо, — Захара задевало: деревня, невежды!..
Клуб был уже полон. По ярко освещенному фойе, а потом и по залу Черников прошел не спеша, в развалочку, немного выдвинув вперед правое плечо и небрежно держа за уголок кожаную папку с молнией. Сел он в первом ряду между председателем колхоза и секретарем партийной организации и, запросто с ними поздоровавшись, вынул блокнот. Во время концерта он сдержанно покашливал, делал пометки, невольно привлекая внимание и подчеркнуто деловым видом и своей ярко-рыжей, почти до плеч спадающей гривой.
Художественная самодеятельность колхоза «Победа» была, как говорится, на уровне и вполне удовлетворила Черникова, но конечно же — и совершенно искренне — восхитило его выступление Зины Семайкиной. Когда девушка исполнила «Умарину»[3], он вместе со всем залом, не жалея ладоней, забыв о своем представительстве, горячо аплодировал ей. Почти половина участников колхозной самодеятельности была отобрана на районный смотр, список их начинался с Зины Семайкиной.
В Атямаре на районном фестивале Черников уже не отходил от нее, оказывал всяческие знаки внимания. Подруги Зины, особенно она, Таня Ландышева, остерегали ее: смотри, девка, держи уши востро, этот красноголовый петух неспроста развернул крылья!
В районе Зина заняла одно из первых мест и в числе победителей ее послали в Саранск на республиканский фестиваль. С ней поехал и Захар Черников: он мастерски плясал. Спустя два месяца после возвращения из Саранска Зина вышла за него замуж.
Вот так прямо на глазах лучшая птичница сэняжского колхоза Зина Семайкина стала билетершей районного кинотеатра. Сначала исчезла с доски Почета ее фотография, потом мало-помалу перестали в колхозе и вспоминать о ней самой. Конечно, кроме нее, Тани, и сейчас она по-настоящему обрадовалась: наконец-то ее подружка приехала погостить в Сэняж.
— Чао! — весело, помахивая рукой, крикнула Зина.
«Опять где-то словечко новое цапнула, — усмехнулась Таня. — Похоже на наше эрзянское „чаво“ — „пусто“. Да только не то».
— Чаво? Мезесь чаво![4] — поравнявшись, спросила она, улыбаясь.
— Не «чаво», а «чао»! — поправила Зина, смеясь. — Это так итальянцы при встрече приветствуют друг друга. Как у нас — «шумбрачи»[5].
— Тогда ты, Зина, не молодая одирьва[6], а уж синьора!
— Это уж как твоей душеньке угодно, так и называй, золотко мое! — Зина чуть понизила голос: — Как проводила?
— Какие там проводы? Сел в вагон и уехал. — Тане не хотелось говорить о своих переживаниях при Черникове.
— Теперь жди: после двух лет генералом вернется к тебе, — опять забалагурила Зина. — Не как мой — как был, так и остался массовиком.
— Так и ты пока не Валентина Терешкова, всего-то навсего билетерша в кинотеатре, — насмешливо, явно задетый, отозвался Черников; тряхнув рыжей гривой, он независимо прошел вперед.
— Как, Зинок, живешь? — участливо спросила Таня. — Не жалеешь, что уехала от нас?
— Что ты, Танюша! Разве раньше я так жила, как сейчас? Ничего, кроме кур, не видела. А сейчас — среди людей. Всяких навидалась! Любой фасон, любую прическу — все знаю. — Зина фыркнула. — А иные вроде и не в кино приходят. Сядут на самых задних рядах, как только свет погаснет, так и начинается — и обнимаются, и целуются. Нет, Танюш, не жалуюсь. Каждую новую картину смотрю — бесплатно. За всю жизнь столько не пересмотрела.
— Теперь что, так билетершей и будешь?
— Пока не надоело, а там будет видно. Может, на артистку учиться стану. Захар говорит, меня бы приняли. — Зина засмеялась: — Что-то мой рыжий очень уж хочет спровадить меня учиться.
— Учиться, Зинок, хорошо. Если примут. А в Атямаре ты выступаешь?
— Сперва выступала. Потом Захар сказал — не надо. Дескать, негоже вдвоем в одном коллективе. Да и некогда: работа ведь моя вечерняя. A-а, все еще успеется!
Таня чувствовала — что-то Зина недоговаривает, отделывается шутками, и перестала расспрашивать ее про житье-бытье.
— Куда ж это вы на вечер глядя? Лесных пташек рычаньем этим пугать? — Таня кивнула на Захара, ушедшего от них довольно далеко и, кажется, нарочно прибавившего звук транзистора.
— Ну, Тань! Самая современная музыка. Модерн! Уж кому ни кому, а тебе, секретарю комсомольской организации, надо бы знать. Ты же — молодой представитель двадцатого века!
— Видно, уж ничего не сделаешь, Зинок, не доросла. — Таня, поняв, откуда у подружки эти слова, выражения — от Черникова, улыбнулась. — Куда направилась?
— Дома сидеть надоело, вот и бродим. — Зина, хотя их никто услышать не мог, шепнула Тане на ухо: — На свежем воздухе целоваться слаще!
Таня порозовела, Зина расхохоталась, взмахнула рукой:
— Чао, подружка!
И побежала за мужем.
«Переменилась Зина, очень переменилась, — огорченно размышляла Таня. — Была активной комсомолкой, знатным человеком в колхозе, писали о ней в газетах, на доске Почета висел ее портрет, а сейчас бесплатно смотрит кинокартины и — довольна. А что будет дальше — об этом и заботы нет? Чао, модерн — не ее это все, не ее! Или оттого, что полюбила, голова кругом пошла?.. Ой, как все сложно в жизни! Учились, все были вроде одинаковыми мальчишками-девчонками. А сейчас все такие разные, у каждого — свое. Тиша Сурайкин — комбайнер, Коля Петляйкин — шофер, Федя — в армию уехал, многие подались в Саранск — кто работает на заводе, кто учится. Не по самой ли легкой дорожке пошла Зина? Разве об этом она мечтала, когда училась?..»
