Рыцарский долг - [64]

— Последний бой, — Робер снова с видимым усилием приложился к фляге, — знали бы мы с тобой о том, что все закончится именно так, когда встретились первый раз в трюме марсельского нефа…

— Даже если бы знали, сир Робер, это что-то изменило бы?

— Пожалуй что, ничего, — ты прав, приятель. Положа руку на сердце, с тех самых пор, как нас с тобой перепутал этот смешной моряк… — как его звали? Кажется, Понше… — у меня такое ощущение, будто меня ведут на поводу, словно безропотного мула. Знать бы только, как именно выглядит этот неведомый поводырь. Может, у него крылья за спиной и золотой нимб, а может, — рожки, копыта и хвост…

— Знаешь, друг, мне и самому все чаще приходит в голову подобный вопрос, — Жак присел на своем ложе. Сон у него прошел. — После того как мы с тобой погрузились на этот злосчастный неф, все, что со мной происходило до этого, словно осталось в иной жизни. Я, сын повешенного виллана, лишенный всего — земли, дома, семьи, — теперь пилигрим, крестоносец, рыцарь, да к тому же не простой, а принадлежащий к одному из самых прославленных орденов. Правда, нет у меня ни титулов, ни владений. Да, наверное, никогда уже и не будет.

— Честно скажу тебе, Жак, — Робер в порыве дружеских чувств протянул боевому товарищу наполовину опустошенную флягу, — да останься ты хоть трижды простым паломником-вилланом, ты бы все равно стал моим другом. И я вогнал бы в глотку свой меч любому, кто попробовал хотя бы поглядеть на тебя свысока… В то утро, когда храмовники ввалились ко мне в донжон, чтобы отобрать последние родовые владения, я понял, что все эти «де» и «дю» не делают сердце благороднее и не меняют цвет крови.

— Не скажи, сир! Золотые шпоры, и пояс с мечом, и белый орденский плащ, как ни крути, а меняют любого человека. Это я чувствую по себе.

— Все это чепуха, друг! — Коварный напиток мастера Грига сделал свое дело, и теперь глаза Робера горели хорошо знакомым Жаку лихорадочным огнем. — Я тебе сейчас кое-что расскажу. С того самого дня, когда этот Фридрих соизволил прибыть в Акру, у нас так и не было времени для разговора. То скакали в Багдад, то обратно, то твоя рана и болезнь. Я все откладывал и откладывал на потом. Но сегодня… Если бы не знал, что не доживу до завтрашнего вечера, ни за что бы не признался в том, что ты услышишь.

— Ты доживешь до завтрашнего вечера, — ответил Жак. В его усталом голосе сквозила спокойная и какая-то ледяная уверенность, словно он повторял чужие, нашептанные в ухо слова. — И до послезавтрашнего. И вообще, доживешь до старости и умрешь своей смертью.

— Чувствуешь? — Робер на время забыл о своих откровениях, вскинул голову и внимательно поглядел на боевого товарища.

— Знаю, — все так же спокойно ответил Жак.

— Не смеши, приятель, — де Мерлан пришел в себя и отхлебнул из фляги еще раз. Теперь, для того чтобы извлечь из нее напиток, ему приходилось запрокидывать голову. — Если мне удастся выжить в этой заварушке, клянусь Иисусом Христом и святыми угодниками, что я навсегда оставлю рыцарскую службу и уйду в отшельники.

Нелепость подобного обета была столь очевидна, что достославный арденнский рыцарь не сдержался и рассмеялся во весь голос. Его смех заметался по ущелью, усилился, многократно отражаясь от скал, словно зажил собственной жизнью, и, после того как рыцарь замолчал, еще долго носился по горам.

Кашевары сняли с перекладины котел, и пламя костра, поднявши сноп искр, взметнулась вверх, ярко освещая скальную нишу. По лицу Жака заплясали отблески языков огня. Робер вскочил, подошел к коням, порылся в седельной суме и вскоре возвратился к Жаку, сжимая в руках два пергаментных свитка, с которых свисали на кожаных шнурках большие патриаршие печати красного сургуча.

— Это я еще давно обустроил, — пояснил он оторопевшему Жаку. — Ты у нас грамотей, так что читай.

— Что это? — удивленно спросил Жак, разворачивая первый свиток.

— Завещание, — нахмурив брови и встопорщив усы, ответил тот.

— Но мы же вроде давали клятву уступить все держания Святому Гробу?

— Шиш с оливковым маслом, как тамплиерам, так и святошам из акрского капитула, — рявкнул в ответ арденнец. — Читай и забирай бумаги себе. Если выживешь — пригодятся. Я сговорился с одним из писцов, он мне завещание накропал, я его в куче бумаг на подпись патриарху и подсунул. А патриарх, он ведь еще и папский легат. Так что считай, что эта хартия утверждена Святым престолом.

— Сеньория де Мерлан, — читал тем временем вслух оторопевший Жак, — и два рыцарских фьефа вместе с селением Вази, что находятся в греческой земле Морее, в мегаскирстве[26] Афинском, по смерти моей или пропаже без вести переходят в наследственное владение Жаку из Монтелье, брату-рыцарю ордена Святого Гроба…

— Возьми их обратно, Робер, — Жак протянул Роберу вновь скрученные свитки. — Я же тебе сказал, что ты не погибнешь…

— Тоже мне, великий предсказатель, — хмыкнул Робер. — Ну не верю я тебе на сей раз, хоть убей. К тому же, если так уверен в том, что я не погибну, тем более храни завещание у себя.

Жак с неохотой засунул пергаменты в поясной кошель и туго затянул шнурок.

— Об одном тебя прошу, — голос Робера дрогнул, — жив будешь — сделай так, чтобы Хафиза моя, та, что в Тире, не нуждалась ни в чем всю свою жизнь.