Рыцари Нового Света - [33]

В этом отношении чрезвычайно характерен и «типовой сюжет» конкисты, когда капитан, воевавший под чьим-то началом, решает организовать собственное дело. При этом движет им отнюдь не алчность, поскольку он уже достаточно богат, и зачем же ему ставить состояние на карту? Движим он жаждой славы и первопроходческой страстью. Эти же причины, в сочетании с обостренным индивидуализмом, побуждают конкистадоров любыми способами отложиться от вышестоящего: Кортес убежит из-под надзора Веласкеса, Олид — из-под надзора Кортеса, Фернандес де Кордова отделится от Педрариаса Давиды, Белалькасар — от Писарро и т. п. При этом «мятежник» знает, чем рискует, ибо генерал-капитан не пожалеет средств, людей и времени, чтобы стереть его в порошок, поскольку видит в этом подрыв «своей стоимости». Веласкес посылает мощную экспедицию на поимку Кортеса; сам Кортес на два года бросает дела управления Мексикой и уходит в дебри Гондураса, чтобы покарать Олида; Педрариас Давила при вести об отложении Кордовы забирает всех боеспособных людей из всех четырех поселений Панамы, оставив колонии без защиты, — и несется в Никарагуа, где обезглавит мятежника. Это не просто стремление к единовластию: конкистадор жаждет обрести свою «полную стоимость» — богатство, честь, славу и память в веках и не желает делить эту славу с кем бы то ни было.

Слово устное и письменное

Далеко не все в характере завоевателя Америки можно объяснить особенностями национального характера и влиянием чисто исторических факторов. За гранью нашего внимания осталась важнейшая сфера воздействия на самосознание и мироотношение человека — духовная культура. Она-то в большой степени руководила действиями конкистадора и стала, так сказать, участником конкисты.

Тогда возникает все тот же вопрос об индивидуальном и типовом, какой уже вставал в начале главы. Можно ли говорить о культуре конкистадоров, если один из них был безграмотным свинопасом, а другой — выпускником Саламанки? Можно, причем вовсе не выбирая между ними некоего, как нынче говорят, «среднего читателя», то есть, в данном случае, средний образовательный уровень. Можно, если обратиться к тем пластам культуры, к которым так или иначе были причастны все завоеватели Америки.

Прежде всего они были причастны к национальной народной культуре. В ту эпоху литература еще не вполне отделилась от фольклора, к тому же с конца XV в. в Испании в средних и высших слоях общества началось бурное увлечение национальным песенным фольклором. Издавались огромными для того времени тиражами и моментально расходились сборники песен (кансьонеро) и романсов (романсеро); при том «ученые», элитарные поэты во множестве сочиняли песни и романсы в народном духе, которые нередко действительно становились фольклорными. Дань этой литературной моде, не проходившей больше века, отдали практически все крупные испанские поэты той эпохи. Не будет преувеличением сказать, что все испанцы XVI в., от хлебопашца до короля, были носителями фольклорной культуры.

На сознание конкистадоров, конечно, в первую очередь воздействовали древние «кантарес де хеста» — песни о подвигах героев Реконкисты и возникшие на основе этих эпических песен романсы. В писаниях конкистадоров постоянно встречаются прямые или косвенные отсылки на испанский народный эпос. Эти произведения возвращали завоевателей Америки к героическому прошлому национальной истории, позволяли им ощутить связь времен и свою духовную преемственность с предками, воспринять себя продолжателями их «крестового похода». В то же время они давали повод для сопоставления и самоутверждения: «Наши подвиги, — пишет Берналь, — ни в чем не уступят их подвигам» (имеются в виду герои Реконкисты).

Впрочем, о воздействии фольклора на сознание конкистадоров можно говорить и шире, не только в связи с романсами и «кантарес де хеста»: важно подчеркнуть, что завоеватели Америки вообще обладали фольклорным типом мышления и восприятия действительности, что многое объясняет в их характерах и поступках, в том числе «эпический» размах их деяний. В частности, фольклоризм мышления конкистадоров проявляется и в их подчас наивной вере в приметы, чудеса. Вспоминает Распар де Карвахаль, хронист плавания Орельяны по Амазонке: «Когда мы были в этом месте случилось нечто, чему мы немало подивились, а было вот что: на один из дубов села какая-то птица, какую мы дотоле никогда не видывали, и стала говорить с неимоверной быстротой: «бегите» (huid), и это слово она повторила много раз, да так внятно и отчетливо, как его мог бы произнести лишь один из нас. Птица сия следовала за нами более тысячи лиг и все время была рядом. Если мы были поблизости от жилья, то на рассвете, когда собирались пускаться в путь, она нас об этом предупреждала, говоря «буио», то есть «жилье» и это было так верно, что воистину казалось чудом, и ей не раз удавалось избавлять нас от неприятностей, потому что она обо всем нас загодя предупреждала». Кабеса де Вака рассказывает, как во время плавания в Южную Америку один солдат взял сверчка; тот не пел два с половиной месяца, пока длилось плавание, — и вдруг однажды ранним утром запел, разбудив людей; в предрассветном сумраке они увидели, что корабль идет прямо на рифы и успели бросить якоря. «Если бы сверчок не запел, потонули бы все мы, четыре сотни людей и тридцать лошадей, и посему мы поняли, что сие чудо свершил Господь, дабы спасти нас…».