Рыцари Нового Света - [32]
Яркий пример подобного рода являет Альвар Нуньес Кабеса де Вака. Во время экспедиции Нарваэса во Флориду он резко выступил против решения генерал-капитана разделить корабли и сухопутные силы, прозорливо предвидя, что войско будет обречено на гибель. Тогда Нарваэс поручил ему стать во главе флотилии. Кабеса де Вака категорически отказался: «…Я просил, чтобы он не поручал мне корабли, — писал он впоследствии в своей хронике, — ибо тем самым он даст возможность говорить, будто я… остался из страха, и моя честь окажется под сомнением. Я же готов скорее рисковать своей жизнью, чем позволить усомниться в моей чести». И это не красивые слова, ибо за ними стоит поступок: Кабеса де Вака остался с войском и обрек себя на чудовищные испытания.
Именно к чести взывают лидеры конкистадоров, вдохновляя войско на подвиги. Так, Кортес постоянно напоминает солдатам слова из испанского эпоса, рожденного в эпоху Реконкисты: «Лучше умереть с добрым именем, чем жить обесчещенным». Гонсало Писарро во время неудачной экспедиции в Страну Корицы «утешал солдат и укреплял их дух, и внушал им, что они как истинные испанцы должны достойно перенести сии тяготы, и не только эти, но и большие, если понадобится, ибо чем большими будут эти тяготы, тем больше чести и славы они обретут и доброй памяти оставят по себе в веках».
В приведенном фрагменте из хроники Гарсиласо де ла Беги ясно обозначена еще одна составляющая комплекса «большей стоимости»: жажда славы, желание оставить память о себе. Эти устремления, как видно, тесно связаны со средневековой категорией чести, но вместе с тем они рождены уже новой эпохой и свойственны ренессансному типу личности. Граница эпох обозначила не только разрыв, но и связь времен, то есть собственно движение истории.
Разрыв и связь времен
Конкистадоры же в полной мере чувствуют себя агентами истории и ясно сознают исторический характер своих деяний. Себя самих, свои подвиги они постоянно сравнивают с деяниями воителей Реконкисты и античных завоевателей, и эти сравнения оказываются не в пользу последних. Так, хронист экспедиции Писарро Франсиско де Херес пишет: «Когда это было видано, чтобы столь великие завоевания осуществлялись таким малым количеством людей, которым пришлось превозмочь изнурительный климат, преодолеть огромные морские расстояния и проделать столь протяженный пеший путь, не зная притом, куда они идут и с кем будут воевать? Разве кто-нибудь в этом способен сравняться с испанцами? Не сравнятся с ними ни иудеи, ни греки, ни римляне, коих доблесть так превозносят; ибо римляне, подчинившие столько земель, завоевывали их многолюдными и хорошо оснащенными наемными армиями, которые шли по разведанным местам». И нельзя не признать правоту этого мнения. Столь же остро сравнение с предшественниками, в данном случае с героями Реконкисты, звучит в хронике Берналя: «Многие из тех рыцарей, кои в те времена получили титулы и обрели славу, и не подумали бы идти на войну или в битву, если бы им не обещали плату и добычу; (…) мы же завоевывали Новую Испанию, когда его величество даже не знал о ее существовании»; и потому, убежден Берналь, «мы достойны того, чтобы имена наши золотыми буквами были начертаны на скрижалях истории».
Для воителей Реконкисты главное — не посрамить своей чести в глазах современников. Завоеватели Америки куда больше озабочены мнением потомков. Конкистадоры жаждут не только прижизненной, но и посмертной славы; поэтому в своих писаниях они стремятся представить каждый свой подвиг как уникальный, не имеющий равных в истории и охотно прибегают к преувеличениям. Берналь упрекает Кортеса в том, что тот присвоил себе «всю честь и славу наших завоеваний», и свою знаменитую хронику он пишет, не желая уступать честь и славу Кортесу, «чтобы мои дети, внуки и потомки могли уверенно сказать: «Эти земли открыл и завоевал мой отец, дед, предок». Антонио Седеньо, процветавший в Пуэрто-Рико, попросил лицензию на экспедицию в Тринидад, и прошение свое мотивировал следующим образом: «…чтобы свершить многотрудное дело и оставить по себе особую память». Возможно, впоследствии он сильно пожалел о своем порыве, зато память по себе оставил.
Может быть, самый яркий пример подобного рода являет дон Педро де Мендоса, основатель Буэнос-Айреса. Он был очень богат, имел влияние при дворе, и ничто не мешало ему окончить свои дни в уюте и довольстве. Но все это еще не дает пропуска в историю, ведь, чтобы оставить память по себе, нужно свершить Деяние — и дон Педро все средства вкладывает в экспедицию. В этом нет ровным счетом ничего необычного, если бы не одно обстоятельство: он был неизлечимо болен и месяцами не мог встать с постели. А приковала его к ложу вовсе не старая рана, полученная в Риме, как он старался всем внушить, а застарелая «римская болезнь» — так в то время называли в Испании сифилис. И вот, зная, что дни его сочтены, почтенный вельможа, презрев все тяготы своего положения, полупарализованный переплыл через океан, чтобы основать в Новом Свете «свой город», вынести смену климата и обстановки, осаду индейцев, жестокий голод и умереть на обратном пути на корабле, найдя могилу в море. Таким стал его предсмертный рывок в историю.
