Рыцарь - [19]

— Что за глупые мысли гуляют в мужских головах, — пробормотала Женевьева.

Бэрен улыбнулся её возмущенной реплике, хотя он понимал, что другой реакции быть и не могло.

— Клемент предполагал, что я смогу обеспечить себе жизнь, участвуя в турнирах, и я преуспел в этом, — сказал он. — Я побеждал многих, получая от них деньги за выкуп их лошадей и доспехов; так я смог начать копить и набиралась кругленькая сумма.

— И сколько же Вам было бы достаточно? — спросила его Женевьева, с примесью горечи в голосе. — Когда бы Вы накопили достаточно, чтобы вернуться?

Бэрен не ответил, он и сам не знал ответа. Он никогда, ни на минуту, не забывал о ней. Женевьева всегда была с ним, его якорь и его талисман, причина всего, что он совершал и чего добился. И все же, даже когда Эдвард выбрал его, Бэрен всё ещё оставался странствующим рыцарем, без земель, которые он мог бы назвать своими. Мог ли он вернуться и заявить претензии на Брандет? По какому праву? И таким образом, он всё откладывал и откладывал свое возвращение, думая, что он должен сделать больше, иметь больше, быть чем-то большим.

Он с трудом сглотнул.

— Лорды стали замечать меня и брать в услужение, пока наконец сам Эдвард не обратил на меня внимание, ведь он любит турниры, и не предложил мне присоединиться к нему в войне против Уэльса. Именно тогда я и услышал о Вашей помолвке, — сказал Бэрен.

И именно тогда гнев послал его в самую гущу сражения, заставляя крушить и уничтожать врага, нестись сквозь вражеские ряды точно копьё, зарабатывая себе славу, которой он больше не искал. И когда наконец война была окончена и Эдвард наградил его землями, Бэрен был уверен, что она уже вышла замуж за другого. Он похоронил свои надежды, равно как и часть самого себя.

— Но почему Вы не приехали тогда, когда услышали о моей помолвке? — спросила Женевьева.

— Мы были в самой гуще боевых действий, — ответил Бэрен. Но не это было причиной, и они оба понимали, что это не было оправданием. Бэрен глубоко вздохнул, про себя признавая это. — Какое право я имел рушить Ваше счастье? — спросил он.

— Так что, Вы со спокойной душой отдали меня незнакомцу, избавив себя от любого беспокойства, даже не подумав о том, всё ли со мной хорошо, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь? — спросила Женевьева, и под конец вопроса, её голос чуть не сорвался на крик.

— Но и Вы не отправили ни одного из тех писем, которые Вы, по Вашим словам, написали, чтобы хоть как-то ободрить меня, подать знак или просто проинформировать о том, что Вы всё ещё помните моё имя! — возразил Бэрен.

— Была же у меня гордость! — сказала Женевьева.

— Так же как и у меня! — ответил Бэрен.

Комната погрузилась в тишину, пока наконец Женевьева не заговорила вновь.

— И мы оба страдали от этого, — сказала она. — А сейчас уже слишком поздно.

— Так ли это? — спросил Бэрен.

Как он мог поверить в это, если мог опустить свой подбородок на её светлые локоны, ощущая её аромат, и чувствовать её податливое тело прижатое к его собственному? Когда он развернул её к себе лицом, упиваясь чудом её близости, все прошедшие годы будто стёрлись из памяти. И даже если какие-то сомнения ещё оставались в нем, Бэрен их полностью проигнорировал, отдавшись радости, которая затопила его целиком.

Когда она наконец встала лицом к нему, Бэрен поднял её подбородок и увидел, что на ресницах всё ещё сверкали капельки слез. Стирая их поцелуями, он позволил своим губам исследовать её, такие любимые, черты, покрывая поцелуями её брови, её бледные щеки, её губы…

Когда губы Женевьевы встретились с его губами, осторожными, но нетерпеливыми, Бэрен почувствовал, что в его тело, будто толчками, возвращается жизнь. Стон сорвался с его губ, когда он начал привлекать её всё ближе и ближе к себе, пока её руки не сплелись на его шее. Подхватив Женевьеву на руки, он понес её к кровати и опустил на белоснежные простыни. На сей раз, когда он стоял рядом с ней, она потянулась к нему, заставляя лечь рядом.

Когда Бэрен медленно опустился на неё, то понял, что дрожит; он так долго ждал этого момента, так страстно мечтал и почти не надеялся. Он посмотрел в её глаза, где больше не было холодности и укора, а лишь нежность и тоска, и тогда последняя стена, что он возвёл между ними начала рушиться.

— Женевьева, — прошептал он, поглощенный страхом, желанием и любовью, которую он прятал глубоко в себе и так тщательно охранял все эти годы.

И каждый взгляд на неё, каждый звук, что слетал с её губ, каждое прикосновение к ней были настоящим пиром для его изголодавшейся души; она была для него бесценным сокровищем, так неожиданно попавшим в его руки. Он склонился над ней, упиваясь её видом, затем протянул к ней руку, желая коснуться её кожи. На мгновение его пальцы замерли в миллиметре от неё, а затем коснулись её волос. Между его пальцев заскользили шелковистые пряди, с нежностью и мягкостью которых мог сравниться лишь шелк её кожи, который он ощутил, коснувшись её тонкой шеи.

— Бэрен, — ответила она севшим голосом, призывая его к действиям.

И звук её голоса ещё сильнее разгорячил его кровь, заставляя желать её ещё сильнее, ещё неотвратимее, хотя казалось, что сильнее жаждать её было просто невозможно. Она притянула к себе его голову и он поцеловал её со смесью страсти и любви, которые казалось текли по его венам вместе с кровью, заставляя её отвечать ему с не меньшим пылом.