Рыбы не знают своих детей - [11]

На этот раз Юлюс доволен. «Хватит и нам, и собачкам», — говорит он, сыпля в ведра мелко нарезанную картошку. Потом в наше ведро добавляет перец, кидает луковицу, парочку лавровых листьев и щепоть соли. Мне хочется ему помочь, и я норовлю отправить в ведро рыбу, но Юлюс удерживает меня за руку, выговаривая, что это большая ошибка. «Да, да, если хочешь поесть настоящей ухи, никогда так не делай. Рыбу закладывай в котел тогда, когда картошка почти сварилась, — учит он и добавляет: — А когда картошка готова, то готова и уха». Я не очень-то соглашаюсь, мне странно, что рыба может свариться так быстро. А Юлюс и слышать ничего не желает, знай отмахивается и спрашивает: «Спирт будем пить чистым или разбавим водой?» Я не хочу показаться слабаком, поэтому отвечаю: «Чистым». «Ты как хочешь, — замечает Юлюс, — а я свой разбавлю». Выходит, промашка. Нечего выскакивать. А отступать некуда. Чистый так чистый. Авось не сдохну. А Юлюс сбегал к воде, принес полный чайник, наливает себе в отдельную бутылку, мне подает оставшуюся долю неразведенного спирта. Таким оживленным, таким подвижным и таким разговорчивым я его еще никогда не видел. Совсем другой человек. Словно помолодел лет на десять. Если бы наше знакомство завершилось в поселке, если бы я не видел его таким. У меня создалось бы мнение, что это малость угрюмый, неразговорчивый человек. А ведь мы часто делаем выводы, не успев до конца разобраться в человеке. И Юлюс, словно подтверждая мою мысль, вдруг начал рассказывать, как в прошлом году он прилетел сюда, сел на берегу и с полчаса сидел как оглушенный, а потом вдруг нахлынула такая щемящая радость, что не выдержал — заплакал. Хорошо, говорит, что был один — со стыда сгореть можно.

— Ни по чему на свете так не тоскую, как по тайге, — промолвил Юлюс и, резко оборвав себя, стал глядеть куда-то вдаль. То ли устыдился своей откровенности, то ли залюбовался красотой и величием тайги. Молчал и я. Меня тоже охватило странное чувство. Этакое многоярусное удивление, что ли. Во-первых, странно и удивительно, что я здесь, где природа еще не пострадала от руки человека. Удивительно, что мы здесь одни и что до ближайшего населенного пункта по меньшей мере километров триста, а если в другую сторону, то и вдвое больше получится. Удивительно и то, что за много тысячелетий до твоего появления на свет существовали вот эти холмы, поросшие лиственницей, текла вот эта самая река, в которой пляшут рыбы, простиралась такая же белая ночь с незаходящим солнцем, которое точно так же слегка пряталось за ближней горой… Тысячелетия до твоего появления и тысячелетия после твоего ухода. Если, конечно, ничего не стрясется. Меня захлестывала светлая печаль…

— Начнем, что ли, — сказал Юлюс и первым долгом снял с огня собачью похлебку. Он отнес ведро на берег, опустил в реку — пусть поскорей остынет. Он и в поселке сначала кормил собак и лишь потом сам садился за стол. Неписаный закон настоящих охотников. И всегда кормил собак один раз в сутки. Вечером. Как и в охотничий сезон. Собака, накормленная с утра, — скверный работник: с набитым брюхом за соболем не побежит, мигом язык выпустит.

А Чинга да Чак не сводят с хозяина глаз. Куда он, туда устремляются и их взгляды. Отличные собаки эти эвенкские лайки. Гордые. Другая бы псина сейчас визжала, виляла хвостом, увивалась бы вокруг хозяина, путалась бы у него под ногами, скорей бы плеснули хлёбова, эти же держатся поодаль, отгоняют лапами комаров от морд и терпеливо, величественно ждут. Даже когда Юлюс наполняет похлебкой их миски, Чинга и Чак не кидаются опрометью, не набрасываются на еду, а с достоинством приближаются, спокойно обнюхивают и не спеша начинают есть. Вот что значит хорошее воспитание с малолетства.

Уха пахнет так вкусно, что у меня весь рот наполняется слюной. И я глотаю слюну, нетерпеливо выжидая, когда Юлюс нальет себе в алюминиевую кружку разведенный спирт. Затем мы чокаемся, и Юлюс говорит:

— Да будут к нам милостивы духи тайги! Добрые и злые. За это и выпьем. — Он еще раз чокается со мной, затем маленькими глотками выпивает напиток. И то не до конца — остаток выплескивает в костер. Я не понял, всерьез ли он говорил о добрых и злых духах, придавая в самом деле значение этому жертвенному последнему глотку, однако интуиция мне подсказывала, что иронизировать тут не приходится и что за полушутливыми словами кроется убежденность, которую не назовешь с легкой руки темным суеверием. Поэтому и я не осушил свою кружку до дна. Хлебнул сколько сумел в один присест, а остальное почтительно предложил таежным духам, и они не преминули отозваться — пламя взметнулось чуть не столбом прямо в небо. Я же сидел, не в силах перевести дыхание, пока Юлюс не пришел на помощь и не протянул мне кружку с водой. Я жадно выпил ее, а друг мой незлобиво усмехнулся — лучше, сказал он, пей разбавленный спирт, пей как все люди, не то завтра, как хлебнешь водицы, снова захмелеешь, а завтра у нас много дел. Я вытер выступившие слезы и покорно кивнул — буду как все люди. И снова заполонила меня огромная радость: ведь я один из немногих, кому улыбнулось счастье. Сколько людей в наше время мечтает о такой вот жизни, но редко кому удается осуществить свою мечту. Большинство так и задыхается весь свой век в каменных мешках города. А мне вот повезло… Я чувствовал, что веду себя не по-мужски, слишком уж сентиментально, но все равно подошел к Юлюсу, обнял его и поцеловал. Юлюс отмахнулся и сказал: «Лучше уж закуси». После его слов я набросился на уху. Объедение небывалое. Только проклятое комарье одолело. Тучей налетает на уху, падает в миску, плавает, точно небывалые шкварки или новейшая пряность. Гонишь и отбиваешься, а полчища комаров наступают, берут тебя приступом, отважно кидаются в горячую уху, гибнут в огненной ее массе, но не сдаются, словно у них одна-единственная цель — извести меня. Я выуживаю их безжизненные тельца, сдвигаю к краю миски, но на их место тотчас же падают новые, иной комаришка и в рот угодит. Остается смириться, махнуть рукой и прикинуться равнодушным. И в самом деле — куда уж тут одному против всех! Юлюс давно не обращает на комаров внимания. Вот он с серьезным видом затыкает пробкой бутылку и говорит: