Рядом с солдатом - [8]

— Нет, уж лучше не читать, Иван Антонович, на сон грядущий.

— Вы собираетесь спать в каюте?

— Да.

— Не советую, там очень душно. Ложитесь лучше вот здесь, под этой шлюпкой: и дышать легко, да и в случае чего… — Заруба не договорил, пожал мне крепко руку и растаял в темноте.

Я действительно крепко уснул на свежем воздухе, и только на рассвете меня разбудили корабельные склянки.

…На востоке, за морем, медленно подтаивало темное небо, и наконец море неторопливо выплеснуло из-за горизонта помятый апельсиновый диск. Заговорила артиллерия, заторопилась, и трудно было в этой сумятице разобраться, какому из снарядов необходимо поклониться в первую очередь.

Ощетинившись дулами зенитных батарей, «Коминтерн» стоял в готовности отразить воздушный налет. Я ходил по палубе, высматривая удобную для съемки позицию.

Вдруг зенитки ожили и все сразу направились в сторону восходящего солнца. Я не успел сориентироваться — все произошло так неожиданно и быстро. Оглушительно застучали, эалаяли зенитки. Нестерпимо заболело в ушах. И тут же раздался сильный свист. Я растерялся и не знал, куда мне направлять объектив камеры, страх сковал мои движения. Бомбы, оторвавшись от первого самолета, через несколько секунд высоко вздыбили пенные фонтаны недалеко ог «Коминтерна». Стальной корпус его, как огромный резонатор, усиливал звуки и вгонял их в мозг и сердце. Наконец, преодолев самого себя, я стал снимать. Работа камеры не была слышна. Грохот был невообразимый, непрерывный. Я ожесточенно нажимал на спуск и едва успевал заводить пружину. Мой киноавтомат «Аймо» работал безукоризненно, но самочувствие у меня, признаться, было прескверное. Я не в состоянии объяснить, что же меня удерживало на палубе, какие внутренние силы заставляли снимать. Я никак не был готов к тому, что вдруг так сразу, внезапно обрушилось на меня, на мою психику.

Война, увы, ничем не напоминала рассказы о нем, все то, что печаталось в газетах, журналах, книгах…

Я не видел, когда «юнкере» сбросил бомбы. Мое внимание привлекла команда зенитного расчета на корме. Орудия изрыгали огонь. Он мелькал, рябил и слепил глаза, краснофлотцы в ожесточении делали свое дело. Я, прислонившись к стальной мачте спиной, чувствуя ее горячую опору, снимал этот смертельный поединок зенитного расчета с «юнкерсами». «Когда же конец? Когда же они улетят?» — Эти мысли преследовали меня, и время, казалось, замерло.

Вдруг три зенитки разом замолкли, а номера расчетов упали на палубу и, корчась, поползли в разные стороны. Сильный взрыв потряс корабль и оглушил меня. Я осел на горячую палубу, камера опустилась на колени. Снимать уже не было сил.

Корма окуталась дымом, и из его густой черноты выползали, обливаясь кровью, моряки. Один из них поднялся и побежал в мою сторону. Почему я не снимаю? Почему? Что со мной? Я никогда не забуду расширенных от ужаса предсмертных глаз этого парня.

— Братцы! Братишечки!.. Бра-а-а… — Не добежав несколько метров до меня, он упал замертво. Самым страшным было собственное бессилие, полнейшая невозможность чем-либо помочь человеку, что-то изменить.

Вся кормовая палуба была залита кровью. Только новый свист бомб и сильный взрыв вывели меня из оцепенения. Стальной ствол мачты заслонил меня от осколков, и я начал снимать.

Взрывы, стон металла, визг бомб, крики раненых постепенно притупили мое первое обостренное восприятие происходившего.

Это было мое боевое крещение в осажденной Одессе. Я остался цел, невредим и, казалось тогда, полностью приобщился к войне…

Прошло много дней, прежде чем я понял, что помогает мне подавить в себе страх на передовой, под бомбами, в опасном полете. Это — мой киноаппарат. Гадкое чувство ужаса, вызываемое происходящим, оставляло меня в тот самый миг, когда я нажимал спусковой рычажок и слышал работу механизма. Я как бы заслонялся камерой от смерти. Наверное, так же себя чувствует солдат, прижимая к себе автомат.

Отправляясь в горящий город, я так и двигался по его изуродованным улицам — от съемки к съемке. И так день за днем, ночь за ночью водила меня камера по пылающей Одессе, и я действовал от сюжета к сюжету все решительнее, научился видеть и опознавать опасность раньше, чем она на меня навалится.

Последние дни лета были особенно жаркими, и слабый ветерок не в силах был вытеснить удушливую гарь и грязные дымы из горящего города. Всех томила жажда, вода становилась неотвязчивой мечтой каждого. Фашисты захватили водонапорную станцию на Днестре, питавшую Одессу питьевой водой. Воду стали выдавать по карточкам. Над осажденными нависла страшная угроза — погибнуть от жажды.

Раскаленный воздух дрожал от густой канонады. Землю лихорадило от тяжелых взрывов. С обгорелых закопченных руин с шумом осыпался золотисто-желтый ракушечник. Немцы штурмовали Одессу с каждым днем злее и ожесточеннее. Жизнь города и боеспособность оборонительных рубежей всецело зависели от порта. И когда фашисты, выйдя в район Чебанки, начали обстреливать из крупнокалиберной артиллерии порт, снабжение города и его защитников очень осложнилось.

Зная, что в самом городе ведут съемки Марк Трояновский и Соломон Коган, я решил работать исключительно в порту и на морских подступах к Одессе. Дела для меня там было более чем достаточно. Докеры, выгружая из прорвавших блокаду кораблей боеприпасы, непрестанно подвергали себя смертельной опасности. Из порта отправляли на Большую землю и раненых. А эта операция была необычайно трудной и опасной. Приходилось под обстрелом ради спасения жизни раненого рисковать собственной жизнью. Не менее 200 снарядов, не считая авиабомб, попадало на портовые сооружения только днем. На сигналы воздушной тревоги уже никто не реагировал. Многие не покидали место работы сутками, и если человеку удавалось вздремнуть там же, на пирсе, пару часов, то и это, случалось, стоило ему жизни. Ведь при разгрузке боеприпасов нередко взлетали на воздух целые грузовики.