Рядом с солдатом - [7]

…Как ни старалась «Абхазия» догнать уходящее на покой солнце, оно успело нырнуть в море. Вспыхнул край неба рубином и погас. Сразу с востока навалилась теплая южная ночь. Гудит, постукивает машина. Теплоход идет в полной темноте. Дымят на юте заядлые махорочники, пряча огоньки в ладонях. На баке завели под гитару песню, и сразу повеяло на судне миром, несложным морским уютом.

Долго в ночи под качающимися звездами пели матросы грустные песни и только под самое утро затихли. Гудит, стучит в монотонном ритме машина, и тянется за «Абхазией» непрерывный, голубой фосфорический след. Да) Впереди война. И это — только начало…

Потом все стихло. Палубы, шлюпки, спардеки плотно покрыты рядами лежащих в глубоком сне бойцов. Спят моряки, позвякивает оружие, амуниция, гремят, катаются между спящими гранаты-лимонки.

Еще не наступил полный рассвет, когда на горизонте показалось зарево пылающей Одессы. Заныла, завибрировала какая-то тонкая струна в груди. Мне вспомнилась мирная Одесса, и вот она перед нами в огне и дыму. Время от времени в небо устремлялись трассы зенитных снарядов, а беспокойные прожектора будто хотели стереть с неба звезды. Глухой и протяжный гул канонады нарастал все сильнее и сильнее. Из серой предрассветной мути выплыл, как призрак, Одесский маяк. И тут враг, кажется, обнаружил нас. Завыли снаряды, заухали вокруг «Абхазии» взрывы, вздымая тяжелые столбы воды. Но все обошлось. Видимо, вход в порт был плохо пристрелян, и немецкая артиллерия била вслепую.

Одесса горела. Тяжелые черные дымы грязными сгустками низко висели над городом и никак не хотели смешиваться с синевой осеннего неба. «Абхазия» благополучно прошла заградительные боны и ошвартовалась за Холодильником.

Быстро и молча, без громких команд, спускались по трапам моряки, тяжело нагруженные оружием и амуницией. Воэдух был насыщен гарью, и черные хлопья пепла медленно опускались на пирс и воду. Снова, теперь уже в бухте, начали рваться снаряды. Один из них угодил в мостик стоявшего неподалеку сухогруза, но никто на это не обращал никакого внимания. Мне было не по себе все время, пока завывал очередной снаряд. Хотелось лечь, вжаться в землю… Но это замешательство было коротким. Я быстро выхватил из кофра «Аймо», крепко прижал холодную камеру ко лбу и, нажимая на пусковой рычажок, начал ловить в визир попеременно то моряков, сходящих по трапу, то взрывы на воде. В работе легче гасилась тревога в душе, и я довольно быстро справился с нею.

Морская пехота длинным черным потоком вливалась в озаренный пламенем пожарищ город…

Вдруг меня кто-то тронул за плечо, Я оглянулся. Передо мной стоял генерал в пенсне.

— Чем это вы заняты, товарищ командир? — спросил он меня несколько раздраженно.

— Снимаю артобстрел и выгрузку «Абхазии», товарищ генерал.

— А что, у вас других занятий нет?

— Я военно-морской кинооператор, и это мое основное занятие, товарищ генерал.

— А вам известно, что осколки снарядов не щадят никого и что при обстреле надо немедленно ложиться на землю?

— Конечно. Но если я буду каждый раз ложиться, то…

— Да, вы, пожалуй, правы. Кто-то ведь должен и снимать… Как ваша фамилия?

— Микоша.

— Микоша? Это что же, вы чех или венгерец?

Завыл совсем рядом снаряд и разорвался довольно близко в воде. На этот раз я, видимо, просто не успел среагировать и, как говорится, не поклонился снаряду. Генерал же Иван Ефимович Петров — это, как я узнал потом, был он — не шевельнулся и ни одним мускулом лица не показал, что мы были в опасности.

— Так вот, дорогой товарищ оператор, кто бы ты ни был, но беречься надо, — сказал Иван Ефимович. — Война только начинается, до Берлина путь еще далек и, видно, тяжел. Надо выжить. Иначе кто же будет снимать? Ну Трояновский, Коган… Мало вас, кинооператоров-то. Трояновского, кстати, знаете?

— Да. Он и Koran здесь, в Одессе. Хочу с ними встретиться, только не знаю, доведется ли.

…Мой крейсер, к которому я был приписан еще в Севастополе, стоял на причале у гранитного пирса. Туда я и направился после съемки высадки морской пехоты. Я сразу увидел этот корабль-красавец. Он выделялся среди других: динамичный, со скошенным вперед форштевнем, стоял, прижавшись к пирсу, готовый к стремительному броску. Его три высокие трубы слегка дымили.

Сколько в этот день было объявленных и необъявленных тревог! Я сбился со счета. Мне было не до съемок: нужно было познакомиться с командиром крейсера Иваном Антоновичем Зарубой, стать на довольствие, освоить незнакомый мне корабль, как говорится, осмотреться. Незаметно наступила ночь. В районе Молдаванки глухо ухали тяжелые фугасы и время от времени вспыхивали ярким магниевым светом зажигательные бомбы. Загорались все новые и новые кварталы города. Красные искры летели ввысь, смешиваясь со звездами. Я стоял рядом с командиром корабля на палубе, и мы оба молча наблюдали, как красавица Одесса превращалась в огромный костер. Во мне кипела бессильная злоба, хотелось кричать, протестовать.

— Что же делать? Как это остановить? — вырвалось у меня.

— К сожалению, сейчас это уже невозможно. Останавливать надо было намного раньше. У нас впереди тяжелые, судя по всему, испытания. Хотел бы я знать, где мы сможем остановить врага, заставить его повернуть вспять. — Заруба посмотрел на меня грустными глазами, спросил неожиданно: — Вы читаете сводки Совинформбюро? Вот, посмотрите флотскую газету «Красный черноморец»: «После упорных боев оставлен город Новгород», «Нашими войсками оставлен город Днепропетровск»…