Рядом с Алей - [41]

Пили чай с черным хлебом и подушечками. Сахара не было.

Для спанья мне дали хорошую подушку, большой тулуп и положили на диване. Улеглись все очень рано, так как утром вставали все затемно.

Заснула я, конечно, моментально. Проснулась посреди ночи от какого-то кошмара. Клопы! Недалеко от меня сидел перед железной печуркой дед и почесывался при свете огня.

– Вот так каждую ночь, откуда только берутся, – обернулся он ко мне, давя на ноге очередного клопа. – И хлоркой сыпали, и уксусом поливали – живут!

Я поняла, что спать больше не придется. Тоже села у огня и так, перекидываясь словами, досидела с дедом до рассвета.

Как только забрезжило, поднялась хозяйка, на столе появились самовар, черный хлеб и картошка в мундире. Позавтракали.

Лесничий заехал, уже когда совсем рассвело, удивился, что я не зашла сразу к нему, и вскоре, поговорив о своих делах с лесником, повез меня на легких санках через лес в свою контору. Чудная это была поездка! Лес стоял весь запорошенный снегом, хотя на открытых солнечных местах видны были прогалины, было тихо и стояло мягкое безмолвие. Хорошо! Лошадь, молодая, сильная, так весело и круто брала повороты, что я боялась вылететь и крепко держалась за передок.

Лесничий оформил участок и сказал, что с этой запиской надо идти к другому леснику, тот пометит деревья для вырубки, после чего даст разрешение тому, у которого я ночевала, приступить к валке. Лесничий говорил интеллигентным языком, упоминал прочитанные книги, интересовался новостями. Мелькнула мысль, что он не по своей воле сидит в этой глуши. На мои вопросы он отвечал уклончиво, и я примолкла. И вот я снова шагаю по старому Калужскому шоссе, обдумывая и вспоминая пройденные два дня. Я получила разрешение на вырубку леса на делянке, но в последнюю минуту оказалось, что подпись лесничего надо заверить печатью, а ее-то у него и не было.

– Обещают прислать, а ее все нет и нет! – сказал он мне. – Уж придется вам за ней в лесхоз сходить!

В лесхозе меня принял все тот же приветливый седеющий человек, но печать была не у него, а у директора, который был в отъезде.

– Уж придется вам прийти еще раз, – сказал он.

С тяжелым сердцем побрела я домой. Печать поставили через несколько дней, и, окрыленная удачей, я решила, не откладывая, отправиться в лес.

Было еще совсем темно, когда я на следующий день миновала окраину Тарусы и вышла на старое Калужское шоссе мимо убогих зданий производственных цехов нашего промкомбината.

У самой крайней избы стояла лохматая лошаденка, привязанная за вожжи к перилам крыльца, и, тряся головой, ворошила пук сена, брошенного ей под ноги. В розвальнях никого не было. Дно было устлано примятым сеном.

Уже немного рассвело, и, толкнув дверь избы, я увидела, что у стены на лавке сидели несколько мужчин, которые курили и о чем-то спорили. Ближе к двери сидел крупный плечистый рыжий детина в тулупе, без шапки, с цигаркой во рту.

Все замолчали и с любопытством посмотрели в мою сторону. Я поздоровалась и спросила:

– Чья это лошадь у крыльца?

– Моя, – ответил рыжий детина, – а вам что?

– Вы не в сторону Песочного едете?

Детина внимательно поглядел на меня, спросил:

– Ну что ж, на поллитра дашь?

Я согласилась.

Утро было холодное. Я натянула платок и запрятала руки в рукава пальто. Дорога была знакомая, лошадь бойко бежала вперед, возница молчал, изредка искоса поглядывая в мою сторону. Так мы ехали около часа. Перед развилкой, где надо было свернуть в сторону, возница приостановил лошадь, повернулся ко мне и, осклабившись во весь рот, неожиданно сказал:

– А ты баба смелая! Со мной, с мужиком, одна в лес поехала!

Я совершенно оторопела от неожиданного поворота его мыслей и ответила первое попавшее на язык:

– Да ты что! Я уже бабушка!

Мой ответ его явно развеселил, и, уже повернувшись ко мне, он проговорил:

– Э-эх, ничего себе бабушка… Чего мужика-то в лес не послала заместо себя?

Я объяснила ему, что мужика у меня нет. Он отвернулся, бросив мне через плечо:

– Да ты не тужи, этта поправить можна, – весело крутанул головой и стал понукать лошадь. Дорога шла уже через густой лес, была мало наезжена, и кустарники цеплялись за борта саней и за ноги. На крутом повороте мы съехали в овраг, а когда выбрались на противоположный берег, возница остановил лошадь и сказал, повернувшись ко мне:

– Слушай, я из заготконторы съезжу в Петрищево за шкурами, а потом нагружусь и прямо на болыпак к чайной. Жди меня там, как стемнеет, посажу тебя и с ветерком обратно. А сейчас мне надо в сторону, давай деньги, сама дошагаешь – близко! Так я буду ждать, слышишь?

Я дала ему деньги, он круто повернул лошадь, снова ухмыльнулся, мотнул головой («Ну и баба!») и вскоре исчез за деревьями. Я улыбнулась, представив себе, как он будет ждать меня у чайной, и вышла из леса на поляну кордона.

На хриплый, надрывный лай дворняги в окне крепкой, высокой избы колыхнулась занавеска, и молодая женщина приветливо кивнула мне, приглашая войти.

В избе было светло, чисто и довольно прохладно. Было две комнаты: та, в которой я очутилась, и соседняя, гордость хозяйки, вся украшенная вышивками, посреди нее высилось супружеское ложе, с кружевными подзорами, новым пикейным одеялом и горой белых подушек и подушечек с прошивками домашней работы. Семейный алтарь.