Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [142]

Несмотря на критическое отношение к выводам и потенциальному приложению естественных наук, Толстой продолжал интересоваться возможностью физиологического объяснения супружеской связи. 14 февраля 1870 года, за десять дней до того, как он поделился с женой замыслом нового произведения, который впоследствии станет романом «Анна Каренина»[993], Толстой набросал в записной книжке:

Связь мужа с женою не основана на договоре и не на плотском соединении. ‹…› Связь матери и грудного ребенка еще очевидна. Когда ребенок голоден, у матери пригрубло молоко. Та же связь существует между женой и мужем. Никто не слыхал, чтобы отец, мать и их любимые дети, друзья, братья и сестры умирали. Но кто не слыхал тысяч примеров смертей мужа и жены (живших хорошо) почти в одно время. – Или это нечаянно? (48: 111).

В этой записи, отвергающей как юридическое, так и сексуальное объяснение таинственной связи любящих супругов, очевидно желание Толстого найти удовлетворительное «естественное» объяснение, подобное рефлексу молокоотделения (упомянутому и в заключительной части «Анны Каренины», где Кити «не то что угадала (связь ее с ребенком не была еще порвана), она верно узнала по приливу молока у себя недостаток пищи у него» (19: 364)).

В «Анне Карениной», как известно, Толстой вводит прямую отсылку на теорию Сеченова в первой же главе романа, где Стива Облонский объясняет свою глупую улыбку в ответ на обвинения Долли в измене «рефлексами головного мозга» (18: 4). Установлена и связь отдельных сцен романа с полемикой между Сеченовым и К. Кавелиным, развернувшейся на страницах «Вестника Европы» в начале семидесятых годов[994]. «Мысль семейная» толстовского романа не обнаруживает подобных очевидных связей с сеченовской теорией, но идея постромантической любви как физического единства супругов, практически полной их идентификации, лежит в основе изображения отношений Левина и Кити после брака. Это единство в полной мере осознается Левиным после его первой ссоры с женой, когда он понимает,

что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству раздвоения, которое он испытывал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам. Он испытывал в первую минуту чувство, подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль (19: 50).

Однако здесь мы имеем дело с новым этапом в духовной и творческой эволюции Толстого, поэтому единство, испытанное Левиным, лишено того гармонического отражения, которое характеризует отношения Пьера с Наташей в эпилоге «Войны и мира». Оно осознано только через свою противоположность, «мучительное чувство раздвоения», и передано через развернутое сравнение, в котором доминирует идея боли и насилия. Развитие любовной линии Левина в «Анне Карениной» показывает, что на этом этапе Толстой «перерастает» схему Сеченова, равно как и свои собственные предыдущие попытки построить любовный сюжет на основе «любви по привычке». Характерно, что, в отличие от героев «Войны и мира», Левин вступает в постромантическую фазу любви не в конце романа, а в середине: искания Левина на этом не завершаются и, реализовав свой семейный идеал, он не обретает состояния гармонии и единства с самим собой и миром (в этом, конечно, отражается духовный кризис самого Толстого, испытанный им в середине 1870‐х годов). Развернутая нарративизация последней фазы любви уже не удовлетворяет Толстого, который начинает подвергать сомнению саму идею «семейного счастья». В «Крейцеровой сонате», полной псевдостатистических данных и квазинаучных деклараций, Позднышев сведет любовь к рефлексу, основанному на половом влечении, но лишенному того идеализирующего и этического элемента, который отмечал в развитии этого чувства «материалист» Сеченов[995].

⁂

Отмеченные мною параллели и расхождения между теорией Сеченова и литературными нарративами второй половины XIX века не сводятся к вопросу о влиянии. Для меня гораздо важнее было продемонстрировать, что между научной мыслью и литературной практикой эпохи реализма существовали более сложные и симбиотические отношения, чем это часто представляется. Не только писатели реагировали на современные научные теории и полемизировали с дискурсом позитивизма (или усваивали его) – процесс шел и в противоположном направлении. В западноевропейском контексте Джиллиан Бир удачно описывает этот феномен как «two-way traffic»: благодаря общему дискурсивному полю, «не только идеи, но и метафоры, мифы и нарративные модели могли быстро передвигаться то в одном, то в другом направлении между учеными и не-учеными»[996].

Это общее поле было, разумеется, не только дискурсивным. Рассмотренные мною авторы – люди эпохи реализма, пик которого в России совпал с глубокими социальными, экономическими и культурными преобразованиями и фундаментальным эпистемологическим сдвигом. Когда романтическая концепция возвышенной неувядающей любви, равно как и романтическая поэтика изображения этого чувства, перестала соответствовать современной эстетике и социальным практикам, возникли поиски альтернативного стабилизирующего механизма отношений между полами. В этих поисках альтернативы, как художественной, так и концептуальной, ученые участвовали наряду с писателями, и их траектории нередко пересекались. Вместе с тем этот сдвиг не был полным разрывом – как литература реализма не могла полностью искоренить романтические приемы и структуры, так и научные теории любви, как мы могли убедиться, отдавали дань романтической философии с ее идеей единства и синтеза.