Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [105]

.

Существовали и такие русские деятели, кто видел в Азии образец для подражания. По мнению слависта Ольги Майоровой, одним из первых таких деятелей являлся работавший в Стамбуле дипломат Владимир Титов923. Подобно многим своим коллегам по Министерству иностранных дел, Титов активно участвовал в литературной жизни Санкт-Петербурга. Как член протославянофильского тайного общества «любомудров», возглавляемого Владимиром Одоевским, он написал князю примечательное письмо по приезде в турецкую столицу в 1836 г.924, где признает, что при взгляде на Италию и Германию становится все в большей мере азиатом. «Согласно его пояснениям, у Востока есть три преимущества перед Западом: сильные религиозные убеждения, патерналистская власть и более чувственные наслаждения (“кайф”). Европейцам всего этого не дано достичь из-за феодальных традиций и католической церкви, а в России за отсутствием этих недостатков страдают от другого – попыток имитирования европейцев. По мнению Титова, настало время России вернуться на свой истинный, восточный путь».

Герцен, относившийся к Азии двойственно, разделял некоторые идеи Титова. Герцен, незаконный сын богатого человека, в начале 1830-х гг. был студентом Московского университета, вращался в радикальных кругах, интересовавшихся германскими философами и идеями французских социалистов-утопистов, бывших тогда в моде. Подобно своим ориентированным на Запад современникам, молодой интеллигент в целом разделял негативные взгляды Белинского в отношении Востока как иллюстрации в миниатюре стагнации и тирании. Поэтому он видел в Востоке метафору николаевского режима.

Когда в 1846 г. Герцен стал обладателем внушительного наследства, он ухватился за возможность сбежать из удушливого политического климата в родной стране и переселился в Париж. Твердый сторонник западников и социалистических идей, он приветствовал революцию 1848 г. с радостным энтузиазмом. Но когда бунтовщикам не удалось полностью смести старый порядок и Европа вернулась на традиционные рельсы, Герцен порвал с западниками и стал пристальнее всматриваться в русскую крестьянскую общину, видя в ней общественный идеал925.

В контексте такого развития политических идей Азия для Герцена обладала как позитивными, так и негативными чертами. Если до эмиграции российская политика и восточный деспотизм были для Герцена синонимами, то теперь он обнаружил определенное сходство между Восточной Европой и Восточной Азией. Чаадаев и Белинский всегда противопоставляли неподвижный Китай Европе. Но после событий 1848 г. Герцен увидел в западном буржуазном мещанстве и западной пассивности воплощение китайщины926. Желая задеть западников, он прибегнул к их любимой метафоре конформности конфуцианства для того, чтобы высмеять реформы Петра Первого: «…немецкой работы китайские башмаки, в которых Россию водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены, являются такие свежие и молодые силы»927.

«Свежие и молодые силы» пришли с другого Востока. Следуя хомяковскому делению мира на репрессивную и свободную часть, Герцен видел в Востоке источник омолаживающей силы, но не в застойной китайской Азии, а в ее кочевых внутренних территориях, в Туране928, скифах и монголах. Именно оттуда шел жизненный порыв, сохраняющий молодость России. На самом деле монгольское иго оказалось благом, поскольку оно спасло народ от таких несправедливых западных институций, как феодализм и католическая церковь929. Герцена, видимо, задевало, когда европейцы называли его соотечественников варварами или татарами, и он смаковал эти определения. В письме французскому анархисту Пьер-Жозефу Прудону он называет себя «варваром… не только по крови, но и по убеждению» и добавляет: «Как настоящий скиф, я с радостью вижу, как этот гибнущий старый мир рушится»930.

Многие жители России увидели в поражении в Крымской войне против британско-французской коалиции призыв к модернизации по западной модели. Считая свою нацию европейской, они полагали, что России следует стать более похожей на своих западных соседей. Господствующее чувство, что подобный курс жизненно необходим для национального выживания, позволило новому царю Александру II провести радикальные реформы, которые помогли установить социальный порядок, в большей мере соответствующий западным образцам. Однако существовали и те, для кого постоянные уступки Петербурга западным державам на протяжении второй половины XIX в. сделали Азию еще более привлекательной моделью. Генерал-лейтенант Иван Бларамберг говорил от лица многих, когда заявлял: «…не в Европе будущее России: к Азии она должна обратить свои взоры»931. Некоторые обратили взоры на Восток в поисках воинской славы. Потерпев поражения в Крымской войне и 20 годами позже на Берлинском конгрессе, они видели в экспансии в Центральной Азии и на Дальнем Востоке лекарство для уязвленной имперской гордости. Меньшая по численности, но достаточно влиятельная группа стала пропагандировать, что судьба России лежит на Востоке, потому что по своей сути она страна более азиатская, чем европейская. Манифест о восточной судьбе был не новым для России. В стихотворении 1848 г. «Русская география» поэт и дипломат Федор Тютчев воспевал размах российских границ: