Русский орден внутри КПСС. Помощник М. А. Суслова вспоминает - [56]

Но первым браком он был женат на дочери страшного Абакумова. А потом (он был два раза женат) — на редкой красавице Римме, «княжне» — жертве ГУЛАГа (вот такой поворот!), удивительно деятельной, имевшей самые тесные связи в особом мире бывших сталинских политических заключенных, ставших весьма влиятельными при Хрущеве и Брежневе и запросто вхожих к Андропову. Под псевдонимом Е. Матвеева она написала «Историю одной зечки» — о специфической атмосфере ГУЛАГа. Редкой искренности воспоминания с прозрачно угадываемыми крупными именами. С кем только «княжна» не была трагическим прошлым повязана.

Но и сам Шахмагонов от лица Шолохова мог открыть любую высокую дверь и умело нас «страховал», в ключевых случаях мобилизуя на «русское дело» самого Михаила Александровича, перед которым даже серый кардинал Суслов порой пасовал, а Черненко и сам Брежнев с которым страшно любили советоваться. Вот мы и играли в карты на чертовой мельнице — иудеи бросают на кон своего туза, как они сами нарочно «выбалтывали», чтобы нас запугать, «генерала КГБ» Маковского, а мы его кроем своим тузом ЦІолоховьім. Квартира Шолохова в Москве чаще всего пустовала, живой классик любил станицу Вешенскую, но зато огромная квартира его официального помощника Шахмагонова на Ленинском проспекте все наши годы была штабом русского движения, где можно было быстро решить все русские вопросы. Так что мы были в войне с иудеями тоже не так уж совсем с голыми руками.

Уже тогда и я, так уж получилось, примкнул к русским «катакомбам».

Я еще в школе перед выпускными экзаменами заполнил громадную на двадцать страниц чекистскую анкету со всеми корнями на много поколений и дальними родственниками за рубежом и оказался, раз и навсегда для советской власти проверенным человеком. По отцовской линии у меня все было идеальным — сибирским и пролетарским. А мать подкачала — прохоровская калязинская линия, из-за которой ей самой не дали доучиться в Консерватории и получить высшее образование. Но неожиданно выручил дед, «экспроприированный миллионер». Пока я копался в семейных архивах и бегал по родственникам, выясняя, кто есть кто, как раз вдруг пришли за портретом деда из Музея Советской армии. Подтвердилось в архивах, что он «баловался» Революцией. Не только давал на нее деньги, почему его, экспроприировав, однако милостиво не расстреляли. Но и поиграл в начальника связи Московского вооруженного восстания в 1917-м — а это уже прямая революционная деятельность и особые привилегии для потомков. Заполненная еще в школе чекистская анкета предназначалась для того, чтобы можно было меня как отличника и активного комсомольца направить учиться на секретное атомное отделение механико-математического ф-та МГУ. Я на мехмат не пошел — предпочел выдержать конкурс в восемь человек на место на романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Но чекистская анкета (проверенный по всем корням от «а» до «я»!) осталась навсегда в моем личном деле «там» и очень хорошо меня охраняла, когда у меня возникали неприятности, и кто-то пытался бросить тень на мою лояльность к государственной власти. Сыграла она, конечно, свою роль и в том, что я попал в «номенклатуру» Большой Дома. Во всяком случае, она не воспрепятствовала этому кадровому вниманию. Хотя тут больше сыграл роль случай.

Романо-германское отделение филологического факультета МГУ в те годы было особым идеологическим объектом. На этом привилегированном отделении для работы с лакомым Западом присматривались особо проверенные спецкадры, и «тюфяков» по определению не держали, в момент «выкидывали» за профнепригодность на обычный факультет журналистики. По самому своему профилю романо-германское отделение тогда вело в спецхран (Запад был ведь за «железным занавесом»!) и было напичкано уникальными спецсеминарами. В его маленьких человек по 8-10, —тщательно «просвеченных» благодаря русофилу декану, беспартийному, но зато всемирно известному профессору, заместителю директора ИМЛИ Роману Михайловичу Самарину, — учебных группах приглядывала себе молодые кадры разведка, отсюда шли в дипломаты и на контрпропаганду. Конечно, попадали на работу с «проклятым Западом» не все. Но уж если попадали, то знания для такой работы имели основательные. Роман Михайлович сам лично опекал и рекомендовал кадры «наверх». Я на четвертом курсе вылез из окопа в курсовой работе о творчестве Генриха Гейне. Половину работы посвятил «влиянию Гейне на нашу современность», в которой пространно писал о том, как этот поэт стал знаменем современного воинствующего иудаизма. Мой научный руководитель А. Дмитриев Ударился в панику. Не студенту дерзко касаться сакраментальной темы. Я не приму эту работу. Мне, отличнику, грозило исключение из университета за… неуспеваемость. Самарин вызвал меня к себе: «Вынимай из своей курсовой раздел «Гейне и наша современность», и Дмитриев ставит тебе «отлично», иначе «неуд» и прощай «альма матер» — сдадим в армию!» я наотрез отказался: «Русские своими взглядами не поступаются!» Было это с моей стороны, конечно, ужасно наивно и самонадеянно. Но Самарин взял мою зачетку, самолично вывел жирное «удовлетворительно»: «Молодец! Делаю тебе, что могу. Но красные корочки теперь для тебя — тю-тю. А это сложности с аспирантурой. А диплом будешь писать у меня самого — по контрпропаганде, по современным модернистским течениям. Завтра приходи ко мне в ИМЛИ за пропуском в особый спецхран». Так я стал его единственным в тот выпуск дипломником.