Русский народ в битве цивилизаций - [48]

Нет оснований представлять тогдашнюю политику как попытку какого-то руководящего слоя (или лично Сталина) хитро обмануть русских. Подъем жертвенного русского патриотизма постепенно становился силой, определяющей ход войны. Он оказывал давление на руководство, и оно, очень дозированно и осторожно, в чем-то ему уступало. То, как эта осторожная линия уступок определялась, видно по речам Сталина во время войны. Первая речь, по радио 3 июля 1941 года, выдержана строго в духе коммунистических стандартов, почти эпохи Гражданской войны. Враг «ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма». В духе строгого интернационализма упоминается угроза культуре и государственности народов, которых перечисляется двенадцать, и дальше еще стоит: «…и других».

Уже 6 ноября 1941 года появляется новый мотив: «Эти люди имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского» (впервые особо выделены русские). На параде 7 ноября 1941 года: «Пусть вдохновляет нас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского и Дмитрия Донского» — имена уж совсем не из коммунистического ряда (князья, Александр Невский — святой Православной церкви). Однако потом: «Под знаменем Ленина — вперед, к победе». Все время сохраняются и прежние лозунги. Апелляция к «великому Ленину» — в приказах от 23.02.1942, 1.05.1942, 23.02.1943, 1.05.1943, 23.02.1945, к «большевистской партии» — 7.11.1942, 23.02.1943, 1.05.1943, 7.11.1943, 23.02.1944, 1.05.1944, 7.11.1944, 23.02.1945, 1.05.1945.

Наиболее ярким было выступление Сталина в связи с концом войны, 9 мая 1945 года: сжатое, лишенное штампов партийного языка. Говорится: «наша Родина» (без обычной прибавки «социалистическая»), «неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны». Наконец, 24 мая 1945 года на приеме в Кремле Сталин провозгласил тост «за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа». Там русский народ был назван «наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза».

Собственно, это очень естественно, когда во время войны (или вообще в трудный момент) правительство апеллирует к патриотическим чувствам народа. Мы это видим и в наши дни: такие жесты, как праздник «Виват, Россия!» или открытие какого-нибудь монумента, очень дешево стоят: в буквальном смысле — стоят очень малых денег. А дать могут много. И такая мысль не была чужда большевистской традиции. К русскому патриотизму не раз апеллировали еще в трудные моменты Гражданской войны. Много фактов подобного рода приведено в книге М. Агурского (35). Например, в 1920 году во время польского наступления Стеклов (Нахамкес) писал в «Известиях»: «Народ, на который напали, начинает защищаться. Когда посягают на его святая святых, он начинает чувствовать, что в нем просыпается национальное сознание». Радек (Собельзон) считал одной из величайших заслуг Троцкого (Бронштейна), что «он сумел людям, пришедшим к нам из вражеского лагеря, внушить убеждение, что советское правительство борется за благо русского народа». Во времена советско-польской войны было опубликовано «обращение Брусилова», призывавшее бывших царских военных поддержать большевистскую власть ради блага России. Луначарский писал: «Сейчас сменовеховцы убедились, что советская конституция не противоречит «великодержавности». Троцкий в 1921 году: «Сменовеховцы пришли к выводу, что никто не может защитить единство русского народа и его независимость от внешнего насилия в данных исторических условиях, кроме советской власти»; «Особенно важно питать этими идеями военных». Виден несерьезный, внешний характер этих пропагандистских приемов. И люди-то как на подбор не русские (я нарочно указал их настоящие фамилии), и говорят откровенно, что лишь стараются «внушить убеждение», будто борются «за благо русского народа». Развиваясь, эта традиция немного отшлифовала свой язык.

Как только война кончилась, даже и это, очень осторожное, попущение национальных русских чувств стало тормозиться. В 1945 году был основан влиятельный журнал «Вопросы истории», и передовая статья в его первом номере предостерегала против «искажений в наших исторических исследованиях», и в частности: «наклонности к великодержавному шовинизму», «положительной оценки политики царизма», «идеализации представителей правящих классов», «буржуазных взглядов на рост и распространение русского государства», «отказа от классового анализа исторических явлений». В другой статье в том же журнале продолжается список «искажений»: «Академик Тарле повторил ошибочное положение об оборонительном и справедливом характере Крымской войны»; «попытка оправдать войны Екатерины II тем, что Россия якобы стремилась к своим естественным границам… требования пересмотреть вопрос о жандармской роли России и о царской России как тюрьме народов… Понадобилось прямое вмешательство Центрального Комитета нашей партии, созыв им специального совещания историков, чтобы дать отпор этим ревизионистским идеям».

Единственная попытка хоть как-то претворить в жизнь декларации военного времени — хотя бы знаменитый сталинский тост и другие символические действия, — попытка, предпринятая целиком в рамках коммунистических структур и идеологии, закончилась арестами и расстрелами. Я имею в виду известное «ленинградское дело» 1949 года. Речь и шла-то всего о таких робких планах, как, например, план создать Российскую коммунистическую партию со своим ЦК в Ленинграде и перевести Совет Министров РСФСР в Ленинград. Но этим планам предшествовали некоторые действия ленинградских властей — такие, как возвращение многим улицам и площадям их старых названий (а иначе так и оставался бы Невский проспект проспектом 25 Октября, Литейный — проспектом имени Володарского, а Владимирский — имени Нахимсона). Результатом было постановление Политбюро об «антипартийных действиях Кузнецова, Родионова и Попкова». (Вся эта драматическая история ярко изложена в работе С. С. Куняева. См.: «Наш современник». 1995, № 10.)