Русский народ в битве цивилизаций - [47]

Самым принципиальным было изменение отношения к Православной церкви, особенно если сопоставить его с иррациональной ненавистью, которая до того определяла политику власти в этой области (например, была объявлена «безбожная пятилетка» 1932–1937 годов и предполагалось, что к 1937 году «имя Бога не будет произноситься в нашей стране», а в реальности с 1935 по 1938 год число действующих православных храмов сократилось с 25 000 до 1277). Новые меры были предприняты лишь начиная с 1943 года и диктовались условиями войны. На оккупированной немцами территории были сняты ограничения с церковной жизни (Гитлер считал желательным распространение среди русских «любых суеверий»). Там было открыто около 10 тысяч храмов, ряд монастырей, крестились в большом числе взрослые, которых не крестили при рождении. При наступлении наших войск такая картина могла вызвать нежелательные настроения. Кроме того, в результате беспрерывных гонений Церковь была совершенно обескровлена и ни тени опасности для власти не представляла. Некоторое смягчение политики в отношении Церкви способствовало росту симпатий к СССР на Западе, представительная деятельность Церкви за рубежом была целиком поставлена на службу официальной политике.

Впрочем, и позже были аресты священников, хотя и в меньших размерах. После открытия нескольких тысяч храмов, нескольких семинарий и духовных академий число их постепенно стали сокращать. Согласно докладу, представленному Сталину Советом по делам Русской православной церкви, к 1 октября 1949 года «изъято 1150 молитвенных зданий» (на бывшей оккупированной немцами территории). В 1948 году министр МГБ Абакумов подал Сталину докладную записку, в которой сообщается, что «церковники и сектанты значительно активизировали работу по охвату населения религиозным и враждебным влиянием». «В результате работы органов МГБ по выявлению и аресту антисоветского элемента среди церковников и сектантов за время с 1 января 1947 года по 1 июня 1948 года по Советскому Союзу за активную подрывную деятельность арестовано 1968 человек, из них православных церковников — 679 человек» (25).

Изменение отношения к русской истории и литературе было декларировано, но провести его в жизнь было труднее. Слой людей, писавших учебники и осуществлявших их издание, остался прежним, и их психология осталась той же. И до, и после войны учились по учебникам, где русская история состояла лишь из восстаний, вызванных бесчеловечным угнетением масс. Уже после войны я попытался представить себе впечатления ребенка, впервые знакомящегося с литературой в школе, а не дома. Первое стихотворение Пушкина, которое он узнает, — «Узник», Лермонтова — «Прощай, немытая Россия…», первое произведение Толстого — «После бала». То есть из первых (значит, самых сильных) впечатлений складывается облик России: тюрьма, страна рабов, порка солдат. Конечно, учитель не был обязан точно следовать учебнику, и многие преподавали историю и литературу иначе. Это и была половинчатость, характерная для той эпохи.

Самым ранним в этой цепи действий было письмо Сталина Демьяну Бедному (еще в 1930 году). Он упрекает Демьяна за то, что тот изображает прошлое России как «сосуд мерзости и запустения», в то время как «революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира». Письмо интересно тем, что очень точно следует духу статьи Ленина «О национальной гордости великороссов», которая и цитируется. Предметом же «гордости» оказываются лишь люди и течения, способствовавшие разрушению российской государственности, — от Радищева до террористов 1870-х годов.

Мне не раз приходилось встречать как доказательство радикального изменения взглядов самого Сталина указание на то, что он много раз смотрел во МХАТе пьесу Булгакова «Дни Турбиных», где на сцене белые офицеры в золотых погонах изображаются вполне человечными. Тогда (до войны) эта пьеса была популярна (вероятно, по этой самой причине), и я ее видел. Я помню свое тогдашнее впечатление — тяжелое, горькое. С одной стороны, Турбины вызывали симпатию, несомненно, были людьми, любившими Россию, воевавшими за «единую неделимую». А с другой — они были так раздавлены совершившимся ее крушением, что готовы были прибиться к любой власти — хоть к гетману, хоть к большевикам. Я подумал тогда, что старому большевику вроде Сталина могло быть приятно видеть раздавленными и поверженными своих противников времен Гражданской войны. И вот оказывается, в письме к писателю Билль-Белоцерковскому Сталин выразил именно это отношение: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы». То есть привлекала не традиция русской армии, погоны и мундиры, а то, что было показано поражение белых!

Достаточно, не поддаваясь воздействию пропаганды (а она, как будет показано ниже, обрушивалась на нас со всех сторон), реально вспомнить, о каких действиях шла речь, чтобы убедиться, что производились второстепенные, почти косметические изменения, никак не затрагивавшие основы уже сложившегося тогда коммунистического строя. Это были скорее символические уступки русскому национальному чувству, необходимые, чтобы использовать его в войне (а после войны — в расчете на будущую войну).