Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [88]
Шокирующая откровенность рассказчика, кажущаяся спонтанной, хаотичной смена эпизодов-кадров, словно заснятых камерой, которую забыл выключить оператор, вызывают в памяти «Опавшие листья» и «Уединенное» Василия Розанова […] Но Розанов действительно превращал интимное свидетельство, «документ души» в достояние литературы. Иванов же совершает противоположную метаморфозу: литературный текст притворяется интимным дневником, написанным едва ли не извращенцем – некропедофилом и садистом – все это в воображении[644].
Возможно, связь между «Распадом атома» и корпусом Розанова не ограничивается лишь случайными интертекстуальными связями. Не исключено, что сама использованная Ивановым метафора «распада атома», которую можно с легкостью отнести на счет широко популяризированных в межвоенный период открытий физики, была подсказана ему следующими словами из рецензии Федотова на «Опавшие листья»: «Вся изумительная вспышка розановского гения питается горючими газами, выделяющимися в разложении старой России. Думая о Розанове, невольно вспоминаешь распад атома, освобождающего огромное количество энергии»[645]. Федотов также упоминает «максимальную разорванность, распад “умного” сознания», отраженного Розановым. Вспоминая моральный климат в России на пороге революции в своем позднем эссе «Закат над Петербургом» (1953), Иванов говорит о Розанове практически в тех же выражениях «разложения» и «опустошения». По его словам, Розанов
овладевал и без того почти опустошенными душами, чтобы иx окончательно, «навсегда», опустошить. […] В этом и заключался, пожалуй, «пафос» розановского творчества – непрерывно соблазнять, неустанно опустошать. Он был, повторяю, большим талантом и искусником слова. Но и был настоящим «профессионалом разложения» – гораздо более успешно, чем любой министр… или революционер, подталкивающий империю к октябрьской пропасти[646].
Гайто Газданов испытывал не меньший интерес к личности Розанова, чем другие эмигранты. В октябре 1929 года он сделал доклад о нем на вечере «Кочевья». Не случайно Газданов, который исследовал метафизику смерти в собственных произведениях, отмечает, что «в жизни Розанова главный процесс был умирание, а остальное – это как бы аккомпанемент к нему»[647]. Рефлексия о смерти была постоянной темой в главном корпусе произведений Розанова, кроме того, Газданов мог быть знаком и с публикацией Е. Голлербаха в газете «Дни» «Последние дни Розанова (к 4-й годовщине смерти)» (1923), содержащей отрывок, озаглавленный «Последние мысли Розанова». Продиктованные прикованным к постели философом дочери за месяц до смерти, эти мысли представляют собой беспрецедентный анализ физиологических процессов, происходящих в умирающем теле. Розанов особенно подчеркивает ощущение холода и постепенно заполняющей тело «мертвой воды»[648].
Главный пафос доклада Газданова, известного своими неконформистскими мнениями, полемически направлен против культа Розанова:
вокруг Розанова – создался миф. […] Розанов не литератор, не явление, Розанов – это смертный туман и кошмар. Никакого влияния Розанов не мог иметь и не может иметь на литературу, потому что влияние предполагает прежде всего существование какой-то цельности, каких-то взглядов, объединенных одним субъективным началом… сочинения Розанова представляют из себя смесь совершенно несоединимых элементов, нелепых идей, кощунства и всего, чего хотите[649].
Розанов, конечно, не создал литературной школы в строго академическом смысле, но в задоре полемики Газданов несправедливо отказывает ему в каком бы то ни было влиянии на литературу. Обращаясь к постреволюционному поколению, мы можем констатировать, что антилитературный «розановский код» во многом определил их стилистические инновации. Писатели русского Монпарнаса были особенно восприимчивы к распространенным в двадцатых годах идеям о конце традиционного искусства, о кризисе романа и художественной литературы. Присутствие тех же мыслей у Розанова[650] позволяло им примирить в своем творчестве авангардный элемент с русской традицией. То, что такое видное место в метадискурсе и поэтике молодого поколения занял именно Розанов, который, по определению Шкловского, стал «канонизатором младшей линии» в русской литературе[651], отражает общую авангардную тенденцию к смене эстетической парадигмы. В контексте диаспоры самоидентификация писателей русского Монпарнаса с маргинальной, розановской линией свидетельствует об их стремлении заявить о своей особой творческой практике, отличной от ориентации старшего поколения на мажоритарный канон русской классики.
Глава 12
Диалог с Толстым
Столетний юбилей Толстого, который отмечали в 1928 году, во многих отношениях стал «репетицией» торжеств 1937 года, посвященных Пушкину, – и тоже превратился в состязание между диаспорой и советским истеблишментом. В межвоенные десятилетия регулярно появлялись публикации, посвященные жизни, творчеству и философии писателя
