Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [86]

Поплавский разделял и историософские взгляды Розанова, особенно при осмыслении недавних событий в России, которые так кардинально изменили жизнь его поколения. Вопреки довольно распространенному мнению, что революционное движение представляло собой нечто чуждое русскому национальному характеру и образу жизни, Поплавский, вслед за Розановым, находит истоки большевизма в хронической «болезни русского духа»:

Я же считаю большевиков грандиозной болезнью русского духа, но не новой болезнью, а вечной болезнью русской диалектики ценности личности, ибо для меня истинные вдохновители пятилетки не Молотов и Каганович, а ненавистные Розанову Иван Грозный и Писарев с Добролюбовым[622].

Розановские взгляды на брак как наиболее важную предпосылку полноценного существования имплицитно присутствуют в рассуждениях Поплавского о новой эмигрантской литературе. По Поплавскому, причина страданий одиноких героев Шаршуна, Фельзена, Бакуниной кроется в их семейной неустроенности: «эмиграция есть раньше всего несчастие холостой жизни»[623]. Это «несчастие» не только влияет на судьбы отдельных людей, но и символизирует разлуку диаспоры с ее «женой» – Россией.

Параллели между розановским типом литературного письма и творчеством русского Монпарнаса, разумеется, не ограничиваются одним Поплавским. Хотя Юрий Фельзен не упоминал имя философа столь часто, во многом нарратор его трилогии заражен розановским инстинктивным, почти физиологическим желанием записать каждую мысль и эмоцию. Розанов говорил о себе: «Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием. И всякое выговаривание я хочу непременно записать. Это – инстинкт»[624]; «Я решительно не могу остановиться, удержаться, чтобы не говорить (писать)…»[625]. Вся жизнь героя Фельзена, отличающегося графоманскими наклонностями, представляет собой бесконечное проговаривание внутреннего текста. В романе «Письма о Лермонтове» он усматривает в Лермонтове «непрерывную творческую готовность и необходимость все немедленно выразить и передать», хотя в еще большей степени это имеет отношение к нему самому. В конечном счете, тип писателя, созданный в трилогии Фельзена, – это писатель, если процитировать слова Адамовича о Розанове, «без божественного дара умолчания»[626].

Герой Фельзена фактически не кто иной, как розановский «человек solo»[627], одинокий наблюдатель, сторонящийся активного вмешательства в жизнь, лишенный воли к самореализации и испытывающий ощущение пустоты вокруг. «Письма о Лермонтове», кроме того, оказываются материализацией идеи Розанова: «Вместо “ерунды в повестях” выбросить бы из журналов эту новейшую беллетристику и вместо нее […] лучше в отдельных книгах, вот воспроизвести чемодан старых писем»[628]. В чемоданах часто хранится неполная или односторонняя переписка, соответственно Фельзен включает в свой эпистолярный роман только письма Володи, начиная с пятого письма (в этом также находит отражение принцип фрагментарности, иллюзии «среза жизни»).

Псевдопрустовский стиль Фельзена и описываемые им психологические нюансы, разумеется, резко отличаются от кратких, афористических, разрозненных записей Розанова.

В целом, несмотря на заявления о своей приверженности поэтике фрагмента и иных антироманных принципов, большинство писателей русского Монпарнаса создавали довольно стройные произведения, с четкими сюжетными линиями и часто сложным синтаксисом. Исключение составляет проза Сергея Шаршуна. В течение всей жизни Шаршун записывал на отдельных листочках, которые он называл листовками, афоризмы, наблюдения и случайные мысли, придумывал поговорки. Отвечая на анкету «Чисел», которая призывала респондентов высказаться о своем творчестве, Шаршун назвал свои «высказывания» или «записи-протоколы» результатом автоматического записывания, которое началось, по его словам, как только он выучил алфавит[629]. Шаршун вполне отдавал себе отчет в том, что его метод записывания эклектичных отрывков напоминает розановскую манеру, и не случайно посвятил Розанову свой более поздний сборник «Вспышки искр» (1962). А название другого сборника, «Шепотные афоризмы» (1969), прямо перекликается с определением, данным Розановым своему мозаичному тексту, – «шепоты», «говоры»[630] и «вздохи».

До определенной степени литературное поведение Шаршуна также носило отпечаток Розанова. Oтдавая предпочтение изобразительному искусству, Шаршун не относился к своей литературной работе как к профессиональному занятию и не считал свои тексты предназначенными для широкого читателя. Скорее, для него это было глубоко личное дело, способ открыть «клапан» и «выпустить пар»: «Литература для меня – клапан…»[631] Другая его метаремарка («Мое творчество болезнь, болячка, которую нужно непременно сковыривать. После чего дышится легче» – «Крест из морщин», 1959) соотносится с Розановым еще в большей степени[632]. Не объявляя формальный бойкот печатному станку, Шаршун, как правило, от руки оформлял свои листовки и лично разносил их по знакомым. Даже на фоне асоциальности русского Монпарнаса Шаршун отличался чрезвычайным равнодушием к окружающему миру: «До остального мира мне нет совершенно никакого дела; внешние события могут меня затронуть – в том, что касается меня самого и моей безопасности, – но они никогда не оказываются сильнее меня»