Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [85]
Розановский минималистский подход к литературе приводил его к отрицанию Гутенберга, так как, по его мнению, изобретение печатного станка и массового тиражирования, увеличивая видимость писателей, лишает их самобытности, неповторимого «почерка». В «Опавших листьях» Розанов определяет себя как странного писателя non ad typ., non ad edit. (не для печатания, не для издания)[612]. Может показаться, что вкупе с высказываниями о письме его антииздательский пафос намечает путь к полной энтропии литературы, не только к отрицанию конвенциальной формы, содержания, читательской аудитории, понятия успеха, но и самого метода производства и распространения текстов. Однако Розанов не только отрицает, но и предлагает нечто взамен, а именно возвращение к средневековой рукописной продукции: «мое “я” только в рукописях, да “я” и всякого писателя»[613]. Он говорит о «рукописности» своей души[614] и выбирает характерный подзаголовок для книги «Уединенное» – «Почти на правах рукописи». Идеал «рукописности» нашел живой отклик у молодых авторов русского зарубежья, которые предпочитали стилизовать «частные» жанры письма, дневника или исповеди, рассчитанные лишь на себя, а не на постороннего читателя. Парафразируя Розанова, Поплавский объявляет собственную антигутенберговскую кампанию:
Сейчас можно писать лишь для тайновиденья и удовлетворения совести […] Литература возможна для нас сейчас лишь как род аскезы и духовиденья, исповеди и суда, хотя на этом пути ей, может быть, придется превратиться из печатной в рукописную[615].
Существует только документ, только факт духовной жизни. Частное письмо, дневник и психоаналитическая стенограмма – наилучший способ его выражения. Мысль о зрителе порождает литературное кокетство. Хочется быть красивым и замечательным. Конец. Эстетика. Пошлость. Литературщина[616].
Как наиболее внимательный читатель и последователь Розанова, Поплавский вплетает его «текст» и в свои художественные произведения. Заключительный монолог Олега, главного героя романа «Домой с небес», представляет собой пастиш из наиболее характерных розановских мотивов. Повествование во втором лице приводит к наложению нескольких голосов: с одной стороны, Олега, который, возможно, обращается сам к себе, с другой стороны, автора, говорящего одновременно со своим героем и с собой, выстраивающего своего рода архетипичную модель современного автора:
Ты, неизвестный солдат русской мистики, пиши свои чернокнижные откровения, перепечатывай их на машинке и, уровнив аккуратной стопой, складывай перед дверью на платформе, и пусть весенний ветер их разнесет, унесет и, может быть, донесет несколько страниц до будущих душ и времен, но ты, атлетический автор непечатного апокалипсиса, радуйся своей судьбе. Ты один из тех, кто сейчас оставлены в стороне, которые упорно растут, как хлеб под снегом, которые удостоятся, может быть, войти в ковчег нового мирового потока – мировой войны. Ковчег, который ныне строится на Монпарнасе; но если поток запоздает, ты погибнешь, но и это перенесешь спокойно, так же, как перенес, принял уже гибель своего счастья или заочную гибель своих сочинений… Жди и накапливай солнечную энергию…[617] (курсив мой. – М.Р.)
Ироническая автохарактеристика героя романа «Домой с небес» («Писатель?.. Да, в отхожем месте, пальцем на стене, в мечтах, в дневниках, в отрывках без головы и хвоста…»[618]) немедленно отсылает к заявлениям Розанова о том, что мысли посещали его в «ватерклозете». Отношение к литературе как к органическому процессу выражалось у него через утверждение неразрывной связи между автором как физиологическим существом и текстом как продуктом его жизнедеятельности. По мнению Генриетты Мондри,
В случае Розанова текучесть границ между писателем и его текстом происходит за счет выделений его организма. Он настаивал на том, что его письмо основывалось на сперме, и дотрагивался до страниц рукописи пальцами, покрытыми различными испражнениями. Таким образом уничтожалась граница между органической природой письма и конкретным физическим обликом рукописи или книги[619].
В этой связи заявления Поплавского о физиологичности письма указывают на розановский подтекст: «пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни»[620]. Он сетует, что пишет слишком «словесно», ведь слова не имеют непосредственного физического обличья по сравнению с телесными выделениями:
Почему-то я пишу так скучно… так словесно, не потому ли, что не смею писать непонятно, я не свободен от страха публики и даже критики, потому что я недостаточно обречен самому себе, недостаточно нагл, чтобы ходить голым… обмазанный слезами и калом, как библейские авантюристы, мою рабскую литературу мне до того стыдно перечитывать, что тяжелое как сон недоуменье сковывает руки[621].
И конечно, «отрывки без головы и хвоста», выходившие из-под пера героя «Домой с небес», можно также проследить к Розанову, который часто начинал свои фрагменты с многоточия и виртуозно обрывал их, не закончив предложения. При ближайшем рассмотрении многие пассажи из романов Поплавского построены «по Розанову», начиная с постановки философских вопросов и заканчивая определенным синтаксисом, лексикой и интонацией.
