Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [74]
В речи, произнесенной 6 июня 1926 года, в день рождения Пушкина – его ежегодно отмечали по всей диаспоре как День русской культуры, – Василий Маклаков, один из лидеров русского зарубежья, в свое время назначенный Временным правительством послом России во Франции, подчеркнул, какую опасность для эмигрантской культуры представляет традиционная склонность русских подпадать под иностранные влияния. Некогда способность русской культуры к ассимиляции заимствованного была благотворной, однако теперь, когда русская культура находится в окружении чужой, во многом ее превосходящей, эта способность может привести к утрате самобытности. По мысли Маклакова, именно Пушкин был призван оберегать чистоту культуры русского зарубежья[483]. Кроме того, имя поэта упоминали и в контексте масштабных политических прожектов. Петр Струве считал, что возрождение Русского государства возможно только «под знаком Петра Великого, просветленного художническим гением Пушкина»[484], а Мережковский утверждал, что Пушкин продолжил дело Петра в объединении Европы и Азии, Востока и Запада в «грядущей всемирности»[485]. Помимо участия в этих грандиозных политических и культурных проектах, Пушкину вменялась и более скромная роль «учителя жизни» – она напрямую отражена в названии статьи Кирилла Зайцева «Пушкин как учитель жизни» (1927). Отталкиваясь от «Речи о Пушкине» Достоевского, Зайцев заявляет, что поэт является воплощением «бытийного добра и духовного здоровья русской национальной стихии», укорененных в «целостном религиозном сознании»[486]. Это и подобные утверждения демонстрируют, что эмигранты первой волны использовали имя и авторитет поэта для подкрепления своих политических, эстетических или идеологических взглядов.
Мифотворческая деятельность вокруг Пушкина достигла апогея в 1937 году, когда представители СССР, с одной стороны, и диаспоры, с другой, яростно отстаивали свои права на поэта. При этом по разные стороны границы поэта порой интерпретировали в прямо противоположных смыслах. Если в СССР он был провозглашен едва ли не провозвестником Октябрьской революции, в диаспоре он стал певцом свободы и залогом неизбежного возрождения русской культуры. Статья К. Зайцева «Борьба за Пушкина» (1937), целью которой было изобличение лживости советской риторики, завершалась восторженными лозунгами: «Слава Пушкину! Слава России!»[487] Наибольшего накала юбилейное славословие достигло в речи Шмелева «Тайна Пушкина» (1937): «Пушкин – все наше бытие, подлинная стихия наша»; «Пушкин – сама Россия. Есть Пушкин – есть Россия»[488]. Суммируя основные лейтмотивы эмигрантских панегириков Пушкину, Михаил Филин отмечает несколько положений:
Пушкин никогда не умирал для нас, русских беженцев, он по-прежнему живой.
Пушкин – наш учитель.
Учитель – звание высочайшее, но Пушкин для нас даже больше, чем учитель. Он «наше все».
Явление Пушкина среди изгнанников, его миссия – воистину «чудо»[489].
Такое отношение к Пушкину, и благоговейное, и вместе с тем утилитарное, быстро превратилось в предмет для пародии. В рассказе «Пушкин в Париже (фантастический рассказ)» (1926) Саша Черный описывает, как дух Пушкина материализуется во Франции и его начинают осаждать представители эмигрантской колонии, включая и знаменитого пушкиниста («настолько знаменитого, что перед ним меркло самое имя Пушкина»), с тем чтобы перетянуть поэта на свою сторону, вынуждая его в конце концов бежать из Парижа. У молодого поколения писателей, воспитанных под знаком не только русской литературной традиции, но и европейского модернизма, идеологический проект отцов диаспоры не мог не вызывать отторжения. Неудивительно, что они пытались заявлять о своей независимой эстетической позиции, выступая против культа Пушкина. В 1924 году Илья Зданевич распространил текст своей речи, отвергнутой организаторами пушкинского вечера в Сорбонне:
А.С. Пушкин не таков, как о нем говорят, литература о Пушкине за сто лет – клевета, его официальный облик – выдумка критиков. В продолжении века традиция возводила вокруг поэта невероятные сооружения, за которыми живого поэта теперь и не видно. А.С. Пушкин в плену у невежд[490].
На вечере литературного объединения «Кочевье» в октябре 1929 года Газданов в свою очередь язвительно говорил о «скучнейших трудах пушкинианцев, которые только компрометируют Пушкина в глазах незнающих людей»[491].
Вызов, содержащийся в подобных выступлениях, наметил вектор развития новой эмигрантской литературы и спровоцировал переосмысление классической традиции. Младоэмигранты восставали против попыток использовать имя Пушкина в целях конкретной культурной политики, а по сути – против отечественной традиции апеллировать к литературе для решения внелитературных проблем. Несмотря на явное нежелание участвовать в безудержном славословии великому поэту, некоторые из молодых вступали с Пушкиным в диалог в своем творчестве. Однако в целом писатели этого поколения, за исключением Набокова, были куда сдержаннее в отсылках к Пушкину, чем их старшие коллеги. В этом они следовали за Адамовичем, который, по мере развития полемики с Ходасевичем, все критичнее отзывался о значении Пушкина для текущей литературной ситуации. Обсуждая Пушкина, два этих критика говорили, в конечном счете, о значении литературного наследия для младших представителей диаспоры. Если Ходасевич призывал своих последователей учиться на классических образцах, Адамович считал механическое подражание контрпродуктивным, полагая, что начинающий литератор должен прислушиваться к своему внутреннему голосу, вместо того чтобы копировать великих. Адамович отмечал также, что представленный в произведениях Пушкина диапазон человеческих переживаний не способен передать сложное устройство современного мира. Пресловутое «совершенство» Пушкина он считал недостатком:
