Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [73]

Часть IV Альтернативный канон. Парижское прочтение русской классики

В предыдущих главах речь шла по преимуществу о том значении, которое имели для творческого самоопределения писателей русского Монпарнаса западная литература и культура, в частности контекст транснационального модернизма 1920 – 1930-х годов. В последней части книги мы обратимся к переосмыслению ими русского классического канона под воздействием приобретенного на Западе эстетического и социального опыта. В представлении эмигрантов «классический» период распространялся, как правило, и на Серебряный век, вплоть до революции (события, которое ознаменовало для них более резкий разрыв с традицией, чем переход к модернизму на рубеже веков). Существует уже довольно обширный корпус исследований, посвященных вопросам преемственности между дореволюционным наследием и литературой русского зарубежья; моя же задача состоит в том, чтобы рассмотреть несколько характерных моментов отхода младоэмигрантов от конвенциальных интерпретаций и национальных метанарративов. В последующих главах речь пойдет от том, как молодые парижане создавали собственный альтернативный канон, пересматривали иерархии, которые для их старших коллег являлись бесспорными, и проецировали на классиков мироощущение, свойственное им самим. Отрицание ими культурной традиции в том виде, в каком она продуцировалась лидерами диаспоры, можно было бы рассматривать как типичный конфликт поколений. Вместе с тем отношение представителей русского Монпарнаса к национальному культурному наследию представляется достаточно уникальным в истории русской культуры XX века (по крайней мере, если вынести за скобки постсоветский период). Исторические обстоятельства сложились так, что младоэмигранты были довольно слабо затронуты системой стереотипов и ценностей, которые обычно прививаются в рамках традиционного обучения в стабильной, структурированной культурной среде. Лишившиеся в подростковом возрасте родной почвы, многие из них не получили систематического гуманитарного образования, поэтому книги и авторов они открывали для себя спонтанно, под влиянием случайных импульсов. Их процесс чтения был гораздо менее обременен культурной инерцией, чем это бывает в случае человека, укорененного в родной среде и осваивающего литературную традицию систематически, вместе с привычным набором интерпретаций. Для младоэмигрантов литературный текст нередко становился самостоятельным артефактом, свободным от культурно обусловленных смыслов и императивов. В силу своего специфического положения между различными национальными и эстетическими традициями они оказались способны к прочтению текста «как такового». Это приводило к установлению неожиданных кросс-культурных связей между произведениями русской и мировой литературы, к самоидентификации с произвольно выбранными и субъективно истолкованными авторами, а в итоге неизбежно вело к переосмыслению классического канона.

Судя по произведениям Элиота и Г. Иванова, те, кто сформировался в рамках докризисной культуры, видели в крахе традиционных смыслов и ценностей катастрофу вселенского масштаба. В «Бесплодной земле» и «Распаде атома» лирические герои потрясены видением лежащей в руинах культуры, они бесцельно блуждают среди обломков, кажущихся абсурдными и ненужными в отрыве от забытого целого. Что же касается представителей младшего поколения, то они, не обладая хрестоматийным культурным багажом или игнорируя его, наполняли эти «обломки» новыми значениями. Целью трех следующих глав не является дать исчерпывающий обзор откликов писателей Монпарнаса на русскую классику; скорее, в них будет приведен ряд показательных примеров, которые выявляют специфику их прочтения ключевых авторов, мифов и топосов дореволюционной русской культуры.

Глава 10 «Третьестепенный стихотворец… но гениальный поэт»: Лермонтов и русский Монпарнас

Самым дерзким примером пересмотра молодыми парижскими авторами классического канона русской литературы стало ниспровержение Пушкина: как им казалось, его «гармония» утратила смысл в постапокалиптическом мире. В основе нападок на самую сакральную фигуру в пантеоне русской культуры не лежало, разумеется, отвержение поэзии Пушкина как таковой. Скорее, оспаривая «пушкиноцентрический» дискурс, укоренившийся в мейнстриме русского зарубежья, представители молодого поколения создавали для себя альтернативную эстетическую и духовную родословную.

Для эмигрантов Пушкин как символ национального своеобразия не имел себе равных – за исключением разве что Достоевского (чья Пушкинская речь, впрочем, во многом задала тон эмигрантской пушкинианы). Стремление диаспоры к культурной консервации создало подходящую почву для нового раунда сакрализации Пушкина, представшего теперь олицетворением дореволюционной культуры, мессианской роли страны и ее духовности, – именно эти ценности предполагалось культивировать в диаспоре[480]. Роль Пушкина для выживших в большевистской катастрофе была обозначена Ходасевичем в его речи «Колеблемый треножник» (1921), которую он произнес накануне отъезда из России в петроградском Доме литераторов. Признавая, что наступившие «сумерки культуры» повлекут за собой и «затмение Пушкина», Ходасевич все же заклинал единомышленников: «О, никогда не порвется кровная, неизбывная связь русской культуры с Пушкиным […] Это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке»