Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [105]

На самой ранней стадии европейское мифологическое воображение порождает архетипные сюжеты, сформировавшиеся вокруг образов Медеи и Клитемнестры[770]. Даже в «Гимне Деметре», сакральном тексте элевсинских мистерий, в котором наиболее ярко выражено чувство преданности Деметры своей дочери Персефоне, акцент ставится на силе ее гнева, грозящего разрушением всему миру и даже богам. Архетип агрессивной или манипулирующей матери, вольно или невольно приносящей вред своему ребенку, реализовался на протяжении веков в бесчисленных вариациях, от шекспировской леди Макбет[771] и Царицы Ночи до Лукреции Борджиа из одноименной драмы Виктора Гюго.

Детоубийство (обычно вызванное стремлением молодых матерей избавиться от внебрачных младенцев) было бродячим сюжетом немецкого фольклора и кукольного театра, а потом стало популярной темой литературы «Бури и натиска» («Детоубийца» Шиллера, «Пра-Фауст» Гете и тема Гретхен в «Фаусте», «Несчастная Ханна» Марианны Эрманн). Как пишет Х. Мэдлэнд, немецкие тексты о детоубийстве обычно строились композиционно по следующей схеме: «совращение – детоубийство – казнь» – и преследовали морализаторские цели[772].

Рассмотрев многочисленные примеры изображения матерей в европейской и американской художественной литературе XIX века (Жорж Санд, Джейн Остин, Джордж Элиот, Шарлотта Бронте), Марианна Хирш приходит к выводу, что даже в викторианской литературе, несмотря на сосредоточенность на семейных ценностях, преобладают образы «монструозной», отсутствующей, «злорадной» или «тривиально комичной» матери, не приемлющей свое материнство и чинящей препятствия дочерям. Литература этого периода продолжает выражать «подсознательный страх перед материнским всевластием и тягой к разрушению»[773]. Вариант архетипа «злой матери» – мать-соперница – оказался особенно популярным в период модернизма, о чем свидетельствует неоднократное обращение к мифу об Иродиаде и Саломее как в драматургии (Оскар Уайльд), так и в опере (Жюль Массне, Рихард Штраус). Во французской прозе 1920 – 1930-х годов властная, ревнивая и в итоге губящая своего ребенка мать стала распространенным литературным персонажем. Противостояние матери и ребенка – повторяющийся мотив романов Франсуа Мориака. Большинство его героинь восходят к мифологическим прототипам (Горгона, Федра, Аталия), а их кажущаяся материнская преданность оборачивается зловещими последствиями. Полный контроль со стороны матери-тирана часто дополняется у Мориака маргинализацией отца (он умер, уехал или покончил с собой). В «Волчице»[774] («Genitrix», 1924) мать Фернана видит в его молодой жене соперницу, отнимающую у нее любовь сына, и радуется (правда, преждевременно) кончине невестки[775]. Фелисите подавляет в Фернане мужское начало, препятствует его взрослению, мешает ему выстроить полноценные взрослые отношения, делая его в результате глубоко несчастным. Ее абсолютная власть над ним разрушительна: «Чтобы не потерять свое сокровище, она сама превратила его в [нравственного] калеку». Извращенность чрезмерной привязанности Фелисите к взрослому сыну подчеркнута через следующую аналогию: «Эта старая женщина умирает из-за того, что не владеет больше своим сыном, умирает от жажды обладания, духовного господства, более жестокой, чем та, которая сплетает, соединяет, заставляет пожирать друг друга два юных тела»[776].

В еще более гротескном виде патологическая пара мать/сын представлена в пьесе Кокто «Ужасные родители» (1938), где изображена повредившаяся умом, ревнивая мать, которая предпочитает видеть сына мертвым, нежели счастливо женатым на сверстнице. На премьере пьесы разразился грандиозный скандал, вызванный прежде всего сценой в спальне, где великовозрастный «ребенок» показан в постели с неприбранной матерью. В этой пьесе, как и в некоторых более ранних произведениях, Кокто предпринимает лобовую атаку на лицемерную буржуазную мораль и показывает глубокий кризис французской семьи. В попытке возвысить водевиль до уровня трагедии он обращается к мифам. Так, Ивонна, склонная к инцесту мать, поневоле исполняет роль Иокасты, матери Эдипа. Кокто изображает комплекс Иокасты куда более откровенно, чем Мориак: Ивонна в итоге осознает поражение и кончает с собой. Свой разрушительный потенциал мать в конце концов обращает против себя самой.

Обратной стороной архетипа «разрушительной материнской любви» явился архетип «нежеланного ребенка». Как отмечает Доминик Дессанти, «дети-мученики существовали всегда. Как и отказ от исполнения материнских обязанностей. Новизна состояла в том, что об этом заговорили, вытащив из сумеречной зоны сакрального на яркий свет общественного»[777]. Еще в начале XX века Альфред Савуар, изобразивший в пьесе «Третий прибор» (1906) самоубийство восьмилетнего мальчика, спровоцированное ненавистью родителей, подвергся всеобщему осуждению и на долгие годы был лишен возможности ставить свои произведения на сцене; критики возмущенно писали о нем: «Подвергать сомнению материнскую любовь – какое кощунство». Но уже спустя два десятилетия образ нарциссической и лицемерной «современной женщины», пренебрегающей материнскими обязанностями во имя развлечений и любовных интриг, получил широкое распространение в массовой литературе