Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [102]
Во многих рассказах Одоевцевой 1920 – 1930-х годов женщины бросают своих русских мужей (и обременяющих их детей) и ищут счастья в новой западной жизни («Праздник», «У моря»). В романе «Изольда» мать, пытаясь скрыть свой подлинный возраст, запрещает детям называть себя мамой и представляет их как своих кузенов. Более того, она ревнует дочь к своему молодому любовнику. Соперничество между матерью и дочерью образует сюжетную основу романа Анны Таль «Грех» (1935). Особенно часто тема ревности подается в таком ракурсе и у Ирен Немировски («Бал», 1930; «Вино одиночества», 1935; «Иезавель», 1936). В подобных произведениях иронически обыгрывается традиционный концепт Родины-матери, отразившийся в русском фольклоре[746], фразеологии («матушка земля русская», «мать сыра земля», «матушка Русь») и философии (как писал Бердяев, «Мать-земля для русского народа есть Россия»[747]). Если для женщин уход из семьи представляет собой сомнительный путь к адаптации в новой среде, то для детей потеря матери символически дублирует и усугубляет травму изгнания из родной страны.
Из всех эмигрантских авторов наиболее последовательной в демифологизации «священного культа материнства» оказалась Екатерина Бакунина. Героиня ее романа «Тело» живет в нищете с нелюбимым мужем и «требовательной, грубой, эгоистичной» дочерью-подростком. Она подумывает о детоубийстве отнюдь не гипотетически, ее особенно занимают газетные заметки о русских «матерях, пожирающих своих детей»[748], и она даже помышляет о подобном сценарии: «Неужели мне так придется поступить с Верой и это будет высшим проявлением моей любви? […] Но я знаю, что Веру ждет и что в этом моя вина, вина давшей жизнь. […] В предельном развитии – мысль: было бы лучше, если бы Вера умерла. Тогда уже спокойнее» (256 – 257).
Столь парадоксальное желание героини Бакуниной перекликается с рассказом Гиппиус «Сердце, отдохни» (1932), начинающимся с рассуждений повествователя о страданиях матерей и «о ежечасной их пытке надеждой и страхом» во время войны. Затем рассказывается о матери, которая сразу после мобилизации сына решила считать его погибшим и вырыла ему могилу на местном кладбище. Рассказчик, раненый боец, вернувшийся с фронта, разрывается между осуждением столь извращенного проявления материнской любви и восхищением перед «тихой, темной, ласковой пропастью» женской души:
Всем ведь дано знать пытку надеждой и ужасом потери, пытку любви. Но матерям дано ее знать в пределе. Не блаженна ли имеющая силу вольно выпить чашку до дна сразу, чтобы сказать потом сердцу – отдохни в уповании, не похожем на обманную надежду земную?[749]
Однако фантазии героини Бакуниной не являются порождением ни декадентского любопытства к мрачным глубинам женской души, как у Гиппиус, ни желания избавить дочь от беспросветной нищеты. У Елены вполне богоборческие амбиции, она бунтует против женской доли как таковой, отвергая божественную заповедь «плодитесь и размножайтесь». В материнстве она видит проявление «слепого, обессиливающего инстинкта» (170), беременность заставляет ее вспомнить «пушкинскую сказку о женщине, проглотившей жабу» (106), для нее «роды всегда срамны» (251) и представляют собой «одно из безобразнейших, унизительнейших насилий, на которое обречена женщина» (251), «лучшие годы жизни» оказываются «проглоченными раздутой утробой материнства» (307), да и сама жизнь, которую мать дает ребенку, – это не что иное, как «злой дар» (308).
В этом романе, предвосхитившем столь популярные в культурологии конца XX века дискурсы «тела» и вызвавшем в свое время бурные споры между Адамовичем и Ходасевичем о пределах допустимого в художественном творчестве, Бакунина использует шокирующую лексику медицинско-физиологического характера, стилистически перекликающуюся с «человеческими документами» в духе Василия Яновского и иных писателей русского Монпарнаса:
Вера, моя дочь […] Случайно зачатая, она вросла сначала в мое тело, а потом в душу, как ядовитый нарост, сосущий соки. Она цепко привязывает меня к тому постоянному пересиливанию, перемоганию себя, каким является моя жизнь с того момента, когда с брезгливым удивлением, отвращением и сознанием бесповоротно совершившегося несчастья я увидела ее, выдавленную из себя, беспомощно свешивающуюся с ладони акушерки, еще опачканную кровью и слизью, багрово-сизую, казавшуюся мясным комком, вырванным из моего живого тела.
Ужасно слащавы и смешны изображения Мадонны над розовыми младенцами, вообще обожествление рождения! (250 – 251)
Бакунина продолжает разрабатывать этот тематический репертуар во втором романе «Любовь к шестерым» (1935), в котором она намеренно устраняет мотив бедности как возможную мотивацию инфантицидного комплекса матери и сосредоточивается на проблематике материнства как такового. Героиня этого романа, Мавра, живет в пригородном парижском доме в относительной роскоши. Несмотря на привязанность к детям, она приходит к тому же выводу, называя материнство «своего рода истерией» (с. 112), «лавиной слепой, безрассудной, бессмысленной, вредной любви» (с. 75). По ее убеждению, «материнская добродетель двусторонняя – изнанка ее сатанинская злоба» (с. 76).
