Русский, красный, человек опасный - [30]

Вокруг шла обычная жизнь – маленькие дети ковырялись в песочнице, их мамаши разговаривали о своих чадах, шумели невероятно расплодившиеся машины, шли люди. На домах была буквы реклам, растяжки с призывами голосовать за "Единую Россию", портреты нынешнего президента.

На скамейку сел мальчишка. Снял рюкзак, вынул книгу, начал читать. Книга была большая, с картинками.

– Ты умеешь читать? – спросил вдруг его Громов.

Мальчуган оторвался от книги.

– Да! – гордо сказал он. – Лучше всех в классе. Нина Федоровна так сказала маме с папой. У нас был тест на прошлой неделе.

– Молодец, – сказал Громов и вдруг вспомнил разговор с незнакомым человеком, когда он сам находился в таком же возрасте. С человеком, оказавшимся Лениным. Он уже давно не вспоминал про эту встречу, а тут вдруг вспомнил – да так ясно, будто это произошло вчера. Даже тепло ладони, мягко пожавшую его маленькую детскую ручонку. И перед его глазами пронеслась – как в ускоренном фильме – сцены из его жизни. Фронт, работа, супруга, ставшие уже сами старухами дочки, его внуки и правнуки. И образы страны, которая исчезла.

Глаза наполнились слезами.

– Прости, – сказал Громов.

– Что? – мальчик оторвался от книги.

– Прости, парень.

– За что, дедушка?

– Прости, что мы не смогли. Ты должен был жить в совсем другом мире. – Громов махнул рукой на стоящий перед дорогой огромный рекламный щит с изображенной на ней девицей, предлагающий услуги какого-то банка.

– Ты должен был жить в другом, новом, справедливом мире, где нет обмана и паразитов, где добрые и хорошие люди делают работу для общей пользы и где все честно. Но мы не смогли. Прости нас, малыш.

Мальчик немного испуганно посмотрел на странного старика в черном пальто. Увидел, как по его лицу текут слезы.

– Дедушка, вам плохо?

– Ничего, малыш, ничего страшного. Просто пора уходить.

Он встал с трудом, оперся на палку – и пошел к своему дому. Последний раз.

***

Трибуну построили на месте уничтоженного пятнадцать лет назад Мавзолея. Построили наспех, из досок. Был зимний день (кто-то из Исполнительного Комитета пошутил, когда они поднимались по деревянным ступенькам – «Нас потом будут ругать сто лет, что опять не летом!»). Андрей Васильев – появление которого площадь, заполненная народом, встретила восторженным гулом, подошел к микрофону, осторожно дотронулся пальцем до черной круглой головки. Со всех сторон раздался звук удара, а потом затухающее эхо – площадь не вместила всех, военные расставили машины с громкоговорителями, чтобы все могли слышать. Кое-где были видны огромные плоские щиты экранов, на которые, как и на несколько оставшихся телеканалов, велась прямая трансляция. У телекамер тоже были какие-то военные – телевизионщикам, даже техперсоналу, в последние дни приходилось несладко. Были самосуды над дикторами и журналистами.

Толпа перед трибуной замерла. Москвичи, приезжие, солдаты Народной Армии, рабочие дружинники с усталыми лицами, шахтеры, крестьяне. Все вдруг разом замолчали. Стали слышны звуки барражирующих над Москвой вертолетов – хотя сопротивление наемников было сломлено, но никто не мог гарантировать, что разгромленная гадина, ядовитый клубок из мафии, продажной бюрократии, госбезопасности и олигархии не попытается укусить напоследок.

Андрей отошел от микрофона, повернулся к товарищам, глазами попросил помощи.

– Слово имеет народный президент Советской России товарищ Андрей Андреевич Васильев, – сказал, наклонившись к микрофону, кто-то из ИКа.

Толпа восторженно ахнула. Раздались свист, аплодисменты, крики.

Андрей снова подошел к микрофону. Замахал руками, почти рявкнул:

– Товарищи, бурных и продолжительных аплодисментов больше у нас не будет. Хватит.

Громкоговорители на военных машинах работали хорошо, да и голос у Васильева стал луженым. Отсмеявшись, толпа снова притихла.

– Знаете, – сказал в наступившей тишине Васильев. – Я был совсем ребенком, пацаном, даже еще меньше, и вот как-то встретил одного старика. Я не знаю, кто он был такой – я его больше никогда не видел. И этот старик сказал мне вдруг – сказал то, что я запомнил на всю жизнь. То, что, может, сделало меня тем, кем я стал. Он сказал мне: Прости, малыш, что мы не смогли. Ты должен был жить в другом, новом, справедливом мире, где нет обмана и паразитов, где добрые и хорошие люди делают работу для общей пользы и где все честно. Но мы не смогли. Прости, малыш. Так он сказал.

Васильев перевел дыхание. Холод по-прежнему обжигал, но огромная толпа словно застыла.

– Я не знаю, откуда тот старик взял эти слова, но я хочу сказать вам, здесь и сегодня – мы построим этот мир. Мы будем помнить обо всех ошибках тех, кто шел до нас, мы и сами будем ошибаться. Но мы его построим. Даже не для себя – для наших детей. И никто его у нас не отберет. Никогда.

Он помолчал секунду, а потом прибавил:

– В общем, как-то так.

И улыбнулся. Своей знаменитой, оставшейся в веках, улыбкой.

Здравствуйте, товарищи потомки!

Экскаватором с чугунной бабой на конце стального троса управлял веселый молодой молдаванин. За рулем самосвала сидел другой молдаванин, но постарше. Все остальные рабочие – одинаковые таджики в одинаковой спецодежде, столпились у автобуса и ждали, когда наступит их черед приступить к разбору завалов.